и сказал, исказив фамилию: «Ну что ж, товарищ Тартаковский, надеюсь, ваш фильм будет не хуже, чем у Матвеева!» Тарковский промолчал, но было видно, что настроение у него заметно испортилось.

Мы хотели побыть в Запорожье еще день, чтобы посмотреть окрестности, но тут неожиданно для всех прилетела Лариса Павловна Тарковская. В Москве ей сказали, что Запорожье один из самых неблагополучных городов СССР в смысле экологии, а дымящиеся отвалы, газы и испарения, которые нам так понравились, чрезвычайно вредны, часто радиоактивны и очень опасны для здоровья. Запорожье, сказали они, стоит едва ли не на первом месте в СССР по заболеванию раком легких. Лариса сказала, она не хочет рисковать здоровьем Андрея. (Я потом не раз вспоминал этот разговор, когда узнал, что Андрей Тарковский и Анатолий Солоницын умерли именно от рака легких.)

Сразу по приезде мы навели справки о Запорожье и его окрестностях. Там действительно оказалось очень вредно. В результате Тарковский отказался и от этой натуры.

Георгий Рерберг: Снимать эту картину там можно было. Потом вроде бы Геллеру сказали, что там тоже снимать нельзя, потому что агрессивная среда и это опасно и вредно для здоровья. Там действительно было вредно, но это Андрея бы тоже не остановило, я думаю[358].

13 марта. Письмо АН — БН: Тарковский приехал с поисков новой натуры, но, по-моему, неудачно. Завтра должен с ним увидеться. Кстати, он серьезно настаивает, чтобы ДоУ[359] ставился на «Мосфильме». Подробности будем обговаривать при встрече. Утверждает, что с «Таллинфильмом» он сам возьмется уладить дело.

* Александр Боим: Пришлось снова, в третий раз, выбирать натуру. Андрей вдруг стал говорить, что ему не хочется, чтобы все было так страшно. Может быть, заброшенные депо, ржавые рельсы, полусгнившие шпалы… Запустение, но не марсианское, а среднерусское. Тут я понял, что он хочет целиком переиграть натуру. И мы стали кататься по Подмосковью. Смотреть старые железнодорожные ветки, тупики, склады и казармы.

Георгий Рерберг: Подсознательно его влекло в среднюю полосу России. Натура и литература в кино связаны между собой колоссально. Поэтому сценарий начал разрушаться еще на выборе натуры. Это был первый камень, вынутый из стены.

Марианна Чугунова: Я помню фотографии из этих поисковых экспедиций в Подмосковье: какой-то развалившийся дом, заросли, разрушенные казармы.

Георгий Рерберг: Но все это также ничем не кончилось. В средней полосе нам ничего не удалось найти, хотя Андрея все время страшно тянуло в кусты, в орешники, в осинники[360].

Поиски натуры в Подмосковье были долгими, а главное — безрезультатными. На это ушел весь март. Поездки шли в разных направлениях. Чаще ездили художник с оператором и фотографом. Но и Тарковский тоже ездил. Его тянуло в буйные травы, в заросли, хотя ничего этого в марте не было, да и быть не могло. Еще лежал снег. Андрей Арсеньевич, вероятно, стал искать то, что он перед этим нашел для себя на «Солярисе» и окончательно полюбил на «Зеркале»: тишину, сосредоточенность и магию среднерусской природы.

Как и большинство членов группы, я тоже искал натуру. По выходным ездил, смотрел Люберецкий карьер, исследовал овраг реки Сетунь за «Мосфильмом», запасные пути и тупики станции Киевская-Товарная вплоть до Матвеевского, бараки и котлованы между Покровским-Стрешневым, Тушином и Сходненской, оставшиеся со времен строительства канала имени Москвы. И тоже ничего подходящего не нашел.

Обретение натуры

В сценарии во время прорыва героев в Зону предполагался такой кадр: автоматчик стреляет в упор, и пули впиваются в пуленепробиваемое стекло. Для съемок нужно было найти такое стекло. И я был обязан его добыть. Найти завод и договориться, чтобы нам такое стекло продали. Это был триплекс, страшный дефицит, чуть ли не секретное производство, хотя осколки этого стекла валялись повсюду вокруг завода. Мне удалось получить необходимые разрешения, и я привез на студию два трехсантиметровой толщины триплекса размером примерно 80 х 160 см. Перед самым отъездом на съемки Тарковский вдруг вообще отказался от этого эпизода.

Подходил конец марта, а выбранной и утвержденной натуры у нас все еще не было.

* Александр Боим: Я помню, как мы ездили на главную московскую свалку возле Лобни. Это было тоже нечто апокалиптическое: бесчисленные машины подвозили всякую рухлядь, ящики, строительный мусор, отбросы, и это все простиралось от горизонта до горизонта.

Свалка была в сценарии Стругацких, и мы послушно стали ее осматривать. Она занимала огромное пространство. Туда беспрерывно подъезжали тяжелые грузовики-мусоровозы, вываливая содержимое своих бездонных металлических утроб. По этому полю среди холмов мусора бродили группы похожих на зомби, покрытых струпьями и нарывами людей, одетых в невиданные отребья. Они увлеченно рылись крючками в мусоре и всякой зловонной дряни, выискивая для себя что-либо интересное, и радостными воплями отмечали свои находки. Я тогда с ужасом и омерзением смотрел на них, не подозревая, что через каких-нибудь пятнадцать лет рытье в помойках станет вынужденным и даже любимым занятием для множества бывших советских людей.

* Александр Боим: Над свалкой кружилось бесчисленное количество ворон, и, как ни странно для Москвы, чаек. И конечно, кошмарный запах. Тоже космическая катастрофа, но иная — мир, захлебнувшийся собственными отходами. Мы с Гошей считали, что можно снять некоторые проходы, но Андрея и тут ничего не устроило.

В общем, в Москве и Подмосковье так ничего и не нашли, за исключением потрясающего места возле Канатчиковой дачи[361], которое я нашел и предложил Андрею, и которое он, в итоге, снял в окончательном варианте «Сталкера». Я имею в виду выход из кафе и возвращение домой с дочкой и женой после похода в Зону. Черное отравленное зловонное озеро с чудовищной экологией возле градирен одной из московских ТЭЦ. Недалеко от «Мосфильма», в трех-четырех километрах от Кремля.

Там было очень трудно договариваться о съемках, потому что администрация психиатрической больницы имени Кащенко, через которую можно было подойти к месту, где мы хотели поставить декорацию «Кафе», очень неохотно шла на любые контакты. Геллер вел сложные переговоры с ними и, по-моему, даже с Лубянкой. Поговаривали, что к этому месту прилегал корпус психушки для политических заключенных. К этому месту вообще никого не подпускали.

В этой самой психушке тринадцатью годами раньше лежал Иосиф Бродский, перед тем как его судили в Питере. Московские знакомые пытались спрятать его там от питерских чекистов, но, пробыв в Кащенко неделю и