– Мне хотелось бы… поделиться с вами одной песней… – заикаясь, выговорил Джесс. – Один пустяк, который я сочинил не так давно. Называется… «Ночной поезд».

Он ударил по струнам, извлек пару нестройных аккордов. Остановился.

– Следующий! – крикнул кто-то; в толпе засвистели.

– Прошу прощения… Давненько не брал в руки гитару.

Люди начали отворачиваться, и, смеясь, потянулись к бару, выпить еще по одной.

У Джесса заныло в груди. «Да кого я пытаюсь одурачить?» Он заставил себя начать заново, извлек из гитары еще пару неверных нот, но в этот раз продолжил играть. Сначала пальцы плоховато его слушались, но он знал: проблема не в этом. Он начал петь, и голос у него звучал так себе, он это слышал, видел по их лицам.

Люди качали головами, зажимали уши и смеялись, смеялись над его музыкой. Джесс поймал взгляд Крампуса, который наблюдал за ним, сидя у бара, глядя на него внимательным, пронизывающим взглядом. И тут он заговорил, и, хотя Джесс никак не мог его слышать за шумом толпы, он услышал. Скорее даже, почувствовал – самым нутром:

– Освободи свой дух.

Это была какая-то чушь, но Джесс закрыл глаза и постарался забыть о толпе, сосредоточиться на музыке. Ропот толпы стал тише, угас, и вот остались только они вдвоем – он и гитара, будто дело было у него в комнате. Напряжение исчезло, пальцы снова стали гибкими и ловкими, и он начал петь, петь по-настоящему.

Это была быстрая, живая песня про одного мужика, который сбежал от своей злющей, как черт, бабы. И где-то минуту спустя музыка будто ожила, и каждая нота звучала так ясно, что Джесс почти мог ее видеть. Музыка текла сквозь него, и казалось, будто он скорее творит заклинание, чем музыку, и он бил по струнам так, будто хотел их порвать. Он закончил первую песню и сразу же начал вторую, потом третью. Это было прекрасно – будто кто-то вытащил вату из его ушей, и он в первый раз услышал свою собственную музыку, свой собственный голос. Может, дело было в той магии, которой Крампус окутал бар, или в его собственных обостренных чувствах Бельсникеля, а может, и в том, и в другом понемногу. Важно было одно: ему ужасно нравилось то, что он слышал. Он решил, что песни его, в сущности, были совсем неплохи.

Джесс открыл глаза и увидел, что публика была того же мнения. На него больше не шикали, а глядели во все глаза, отстукивая ритм, танцуя в такт его песне. Никогда раньше он не чувствовал подобного единения с людьми – будто он мог прикоснуться к их душам. Он заметил, что Крампус ухмыляется ему, и понял, что Повелитель Йоля был прав, что бросить музыку он мог с тем же успехом, что и бросить дышать. Без воздуха он не смог бы выжить, а без музыки – по-настоящему жить. Он притоптывал ногой в такт музыке, выкрикивая слова, он пел и пел, и его голос был необычайно чистым и сильным, и музыка поднимала его все выше и выше.

Крампус плясал вместе со всеми, он прыгал, вертелся, прихлопывал и притоптывал. Над толпой поднялся неясный гул, теплый, густой звук, похожий на мурлыканье. Музыка будто обрела собственную жизнь; мелодия его песни потускнела, ушла, и он бил по струнам в такт какому-то далекому, примитивному ритму. Крампус начал напевать что-то без слов, и толпа подхватила мотив. Джесс вдруг обнаружил, что тоже поет, забыв свою собственную песню, поет сам не зная что, без слов – одни чувства. В какой-то момент музыканты тоже присоединились, и тяжелый ропот барабанов, глубокий звук басовых струн принялись задавать ритм. Каждый человек в баре плясал, притоптывал, изгибался в такт. Многие стояли, покачиваясь и кивая в такт музыке, с полузакрытыми глазами, будто в трансе.

Первобытный ритм нарастал, наполняя Джесса целиком, от макушки до кончиков пальцев, пробирая до самого нутра. Толпа раздалась, встав широким кругом, и каждый положил руки на бедра человека, стоявшего перед ним. Крампус возглавил процессию, кружа по залу, и две подружки из бара следовали за ним, держась за его хвост, смеясь и спотыкаясь. Ритм становился все быстрее, все громче, будто били в сотни барабанов. Джесс чувствовал, как этот шумный, точно прибой, звук окутывает его теплым коконом. В зале будто стемнело, и огни ламп мерцали, словно настоящее пламя, заставляя тени на стенах плясать: женские и мужские силуэты подпрыгивали и поворачивались вместе с танцующими. Джесс сморгнул и увидел, что у некоторых силуэтов были рога и хвосты, потом разглядел зверей и чудовищ: олени, медведи, волки вились, отплясывая, по стенам, будто ожившая наскальная живопись.

В какой-то момент Джесс, должно быть, присоединился к танцующим, потому что вдруг обнаружил себя в толпе, в море тел, будто во сне. К барабанам присоединились выкрики танцующих, и не только человеческие – он расслышал блеянье, ржание, рычание и ворчание. Он услышал биение собственного сердца, а потом – сердца всех, кто был вокруг него, и все они звучали в такт все тому же ритму. Джесс вдруг понял, что он слышит вовсе не барабаны, а пульс самой жизни, пульс Матери-Земли. И этот пульс бился в нем, как самая чистая, самая высокая радость, и он теперь так ясно видел, что он – часть этого ритма. Что он – не чужак, он свой. И в его груди поднялась волна всеобъемлющей любви к тем, кто был рядом, к жизни, ко всему живому.

Сердечный ритм все гремел в ушах, и танцующие, разорвав хоровод, начали плясать друг с другом, прижимаясь, сплетаясь телами. Казалось, в зале становится все больше народу, и на многих были костяные ожерелья, а другие были и вовсе обнаженными; кто-то был в масках, а кто-то – с ног до головы расписан красками и пеплом. В какой-то момент Джесс нашел себя в объятиях женщины; его руки – на ее потных, обнаженных бедрах, ее язык – у него во рту. Она благоухала жимолостью, а уши у нее были заостренные, и – тут он сморгнул – на голове у нее росли маленькие оленьи рожки. Повернувшись в танце, она исчезла в толпе, и секунду спустя он держал за передние копыта какого-то козла, кружась вместе с ним, и существо хохотало, а его желтые глаза искрились весельем. Джесс рассмеялся вместе с ним.

За пределами круга танцующих, в самой глубине теней, Джесс разглядел еще фигуры, очертания существ, каких ему раньше видеть не приходилось, и все же какая-то глубинная его часть их распознала. Он содрогнулся. Их тоже, похоже, притягивал ритм, но – Джесс это почувствовал – по совершенно иным причинам. Тени глазели на него с упреком, но ни одна не решалась пересечь границу светового круга, и они отскакивали, будто от боли, всякий раз, как Крампус смеялся или гулко ухал.

Крампус опять запел, и все принялись подтягивать, глотая пиво, крича и свистя, кружась друг вокруг друга, все – опьяненные духом Крампуса. Джесс и понятия не имел, как долго все это продолжалось, знал только, что в какой-то момент его срубило – он то ли заснул, то ли потерял сознание.

* * *

Кто-то тряс его за плечо. Джесс проснулся и увидел над собой усмехающееся лицо Крампуса. Огляделся – вокруг были сонные, храпящие люди. Они лежали повсюду: кто-то свернулся, обнявшись, прямо на танцполе, кто-то повис на стойке, на столах, расположился на лавке. Он поискал взглядом женщину с рожками, но ее и след простыл, как и диких, расписанных краской людей, да и всех остальных странных созданий.