Дни свои проводила Стелла в постели. Свет позднего утра смуглил ей руки, твердые соски сочили на сорочку никому не нужное молоко. Стелла тасовала мысли, будто карты. Перед работой обязательно заглядывала Тина, оставляла у сестрина изголовья тарелку фритатты – итальянского сытного омлета – или маффин с чашечкой кофе, все это молча. Ну и Стелла прикидывалась спящей.

Кармело пичкал жену ужином: надо-де есть мясо, чтобы восполнить кровопотерю. А Стелла слышала, как муж в кухне шепчется с Тиной, и не сомневалась: многое из приносимого ей и выдаваемого за стряпню Кармело на самом деле готовила сестра. Тинины куриные котлетки, запеченные в духовке, Стелла ни с чьими не спутала бы, равно как и Тинин томатный соус, более острый и не столь сладкий, как в исполнении Кармело.

Ассунтин артрит прогрессировал, поэтому на работу она не ходила, а большую часть дня сидела с вязанием у Стеллиной постели. Мать и дочь не разговаривали. Только однажды Стелла простонала:

– Мама, а если это никогда не кончится?

Ассунтины рыхлые щеки обвисли, как перед приступом рыданий. Она сунула руку под одеяло, погладила дочь по лодыжке.

– Я знаю, что ты чувствуешь, родная. Я ведь тоже дитя похоронила.

После минутной паузы Ассунта продолжила:

– Но Господь в Своем милосердии послал мне тебя, и лучшего дара Он сделать не мог. – Ассунта чуть сжала Стеллину лодыжку. – Как знать, вдруг для моей звездочки Господь приготовил что-то еще более прекрасное?

На похоронах настоял Кармело; собственно, ему эта мысль первому и пришла. Антонио заявил, дурь это и блажь – участок и надгробие покупать ради младенца, который даже вздоха не сделал; да только в Стеллиной жизни решал теперь не Антонио.

Хоронили мальчика через две недели после того, как Стелла вернулась из больницы. Ей, конечно, не следовало вставать, но на ногах она провела всего час-другой – пока отпевали новопреставленного Боба Маглиери и предавали земле гробик с его забальзамированным тельцем.

– Да это ж вообще не имя – Боб! – фыркнул Джо. – Назвала бы хоть Робертом. А, Стелла? Почему ты ребенка Робертом не назвала?

Не в том состоянии была Стелла, чтобы объясняться, и меньше прочих членов семьи заслуживал подробностей ее выбора безработный пьянчуга Джо. Главное, Стелла про себя знала: ни один живой ребенок не будет наречен этим обрубком американского имени.

Для похорон Стелле сшили черное платье. За гробиком она шла, поддерживаемая под руки матерью и сестрой. Тридцать лет назад вот так же вели на кладбище юную Ассунту матушка Мария и сестра Розина.

Лысый и усатый распорядитель объяснил: каждому надо бросить в могилу горсть земли. Стелла бросила. Затем все пошли домой – поминать.

Улучив момент, Тина пролепетала:

– Стелла, ты сможешь простить меня?

– Простить? – отозвалась Стелла. – За что?

Она отвернулась и скосила глаз на сестру – не разовьет ли она мысль? Тина развила.

– За мою… зависть. – Голос ее сорвался.

– Тина, забудь ты эти бредни – зависть, сглаз и прочее! – Стелла взяла сестру под руку и попыталась выдавить из сердца суеверный ужас. – Никто не виноват, кроме акушера. Он напортачил, а ты, если будешь слушать наших кумушек да в голову брать их домыслы, точно рехнешься.

По пути к похороному автобусу тетя Пина спросила Ассунту:

– Что это такое со Стеллой? Родного сына не оплакивает!

– Не знаешь ты мою дочь, – отвечала Ассунта с гордостью. – Она в жизни не плакала, даже когда маленькая была. Даже когда свиньи ей животик потоптали.

Пока Стелле не сняли швы, Кармело спал на диване. В супружескую постель он перебрался в сентябре. К этому времени Стелла уже могла с помощью матери менять постельное белье. Поползновений Кармело не предпринимал. Наоборот, лежал с самого краю, боясь задеть случайно Стеллу и причинить ей боль. Иногда начинал гладить ее волосы – гладит, гладит да и уснет.

Минул еще месяц. Стеллина плоть зажила полностью. Что касается боли, Стелла теперь ощущала лишь ту ее разновидность, которая зовется метафизической.

У Кармело хватало ума ждать. И момент для вопроса он выбрал грамотно. Именно поэтому, когда, октябрьским вечером, Кармело прошептал: «Может, попробуем снова?», Стелла, жаждавшая избавления от сердечной боли, ответила «да».

Всю оставшуюся сексуальную жизнь, которой было пятнадцать лет, Стелла не противилась мужу ни действием, ни словом. Она безропотно предоставляла Кармело свою плоть – даже на последних сроках беременности, когда позвоночник трещал от напряжения; даже после изматывающей дневной суеты, когда сон накатывал во время полового акта. Ибо Стелла научилась отделять сознание от попираемой плоти. Муж использовал ее тело, а в распоряжении сознания всегда был оконный квадрат и бесценное уменье – глядеть поверх, видеть не лагерь сезонников, а серебро и бирюзу Тирренского моря, гору, увенчанную церковью, где пребывает изваяние – Мадонна Радость Всех Скорбящих, исполненная терпения, вовеки блаженная, льющая кровь по Сыну из золоченого своего сердца.

К апрелю 1949-го минуло два с половиной года со свадьбы Тины и Рокко Караманико. Стелла была на четвертом месяце, когда Тина озвучила ей собственный приговор:

– У нас никогда не будет детей. Проблема серьезная.

Разумеется, серьезная – если после стольких усилий ничего не вышло. Стелле не следовало удивляться, однако она вздрогнула.

– Ты ж говорила, анализы хорошие…

Тина поставила две чашечки кофе на кухонный стол, где в банке из-под варенья красовались фиалки – их накануне нарвал для Стеллы Кармело. Сестры были в Стеллиной квартире, но Тина и здесь вела себя как хозяйка.

– Я-то здорова, – продолжала Тина не без удовлетворения. – Все дело в моем муже. В Новой Гвинее Рокко переболел свинкой, и теперь он… ну, ты понимаешь.

– Бесплодный? – произнесла Стелла.

– Да. – Тина залилась краской. – Инструмент у него работает как надо. – (Могла бы и не нахваливать – у Стеллы имелось довольно доказательств, что по части секса у зятя полный порядок.) – А вот в этом… в соке… нету этих… как их… Словом, Рокко не может зачать ребенка. И никогда не сможет.

Несколько мгновений прошли в молчании. Затем, избавленная от телесной нечистоты, перед Стеллой предстала ужасная правда.

– Разве Рокко не знал про это, когда женился? Наверняка знал, так ведь, Тина?

Тина поежилась, еще напряженнее уставилась в кофейную чашку пустыми, по-птичьи круглыми глазами.

Неужели Рокко, со своей свинкой, действительно подложил Тине такую свинью? Он ведь знал, как мечтает Тина о материнстве! Мог ли он сознательно обречь бедняжку на пустые надежды? Нет, конечно, Рокко мерзавец – но не до такой же степени! Спросить Тину напрямую? Нельзя: это тоже будет жестокость, только другого сорта.

В конце концов Стелла ограничилась банальным: