Константин задумался, и было от чего. Хотя и относительно недалеко от столицы до Кизика, но этот морской путь, уже который месяц, контролируют варвары.

– Да, пожалуй, отослать письмо можно будет только, когда флот войдёт в Препонтиду, никак не раньше, тем более, что высаживать армию собираются как раз на побережье, где-то недалеко от Кизика, – продолжал размышлять император. – Жаль, нельзя написать всё, что думаешь, ведь послание могут вскрыть и передать содержание императору Роману. – от этой мысли Константин невольно передёрнул плечами. – Да, если бы Лакапины знали, что он думает о них! Даже самый умный из них, Роман, бывший друнгарий императорского флота, и тот не способен мыслить стратегически, а только в объёме конкретного сражения, грубый мужлан, он даже не понимает, что выиграв сражение, можно проиграть войну. Если бы не его идея сжечь несколько скифских моноксил, то всё бы обошлось обычной выплатой дани. А теперь? Сожжённые окрестности столицы, вся противоположная сторона Золотого Рога, начиная от Галаты и до самой дальней оконечности залива, где на всём его протяжении хранилось неимоверное количество товаров в прибрежных складах и на торговых судах, – одно это уже в несколько раз превышает сумму оговоренной с северными скифами дани. А берега Босфора, а побережья Препонтиды до самого Дарданова пролива, разграбленные и преданные огню, как и прежняя столица Восточной Римской империи Никомидия, а блокада морских путей к Константинополису? Самый изощрённый и коварный враг не смог бы придумать такого разрушительного и унизительного наказания для Империи, какое спровоцировал Роман Лакапин!

Рождённый в Пурпуре после таких дум снова огляделся, будто опасался, что его мысли кто-то подслушает. Опасения его не были напрасны: он хорошо знал историю и помнил, что мало кто из василевсов умирал своей смертью. Поэтому сокрытие собственных замыслов было в императорском дворце обязательным условием сохранения жизни. Но для человека просвещённого – это пытка: всё время скрывать свои мысли и не иметь возможности поделиться ими хоть с кем-то. А если размышления не выпускать на свободу, то они начинают накапливаться и обретать застой, как запруда горной реки, и чтобы остановить сей вредоносный процесс, приходится прибегать к воздействию вина. Именно поэтому так ценил соимператор Константин митрополита Феодора, как любезного друга, мудрого наставника и задушевного собеседника.

Уже поутру появились небольшие туманы, да и ветер с Понта дул свежее.

– У нас, наверное, уже холодает, а тут пока солнце хорошо греет, – проговорил Огнеяр, с явной тоской глядя на полночь, где за морским виднокраем, тучными степями и дикими полями, лежал где-то за тысячи вёрст отсюда родной град Киев.

– Подошёл основной флот ромеев, всё труднее ускользать от их трирем и дромонов. Пора забирать собранное добро и уходить. За воинов наших мы сполна рассчитались, и дань положенную взяли, – молвил Ольгерд.

– Не сегодня-завтра подтянутся однодревки и насады Киевской дружины, и, мыслю, двинемся мы в путь обратный.

– Коли так, пошлю сегодня забирать добычу из тайников, да грузить на наши лодьи, чтоб в любой миг готовыми быть пробиваться сквозь заслоны ромейского флота, – решительно молвил варяжский темник.

– А это с полной загрузкой, ох, как непросто будет! – покачал головой старый мореход Буривей.

– Меня беспокоят сообщения дозорных, – озабоченно молвил киевский полутемник. – Рекут, что видели ромейские отряды на полудне.

– Как на полудне, когда доместик схол Куркуас, который отобрал у арабов полуденную Армению и ещё другие земли и изгнал оттуда мусульман, движется со своей фемной дружиной с восхода? Твои дозорные ничего не напутали? Исмаилиты более всего злы на сего Каркуаса и яростно пытаются огрызаться, нападая на его воинов то по ночам, то на привале. Они следят за каждым его шагом, а тут вдруг твои дозорные рекут, что на полудне…

– Мыслю, что не Куркуаса это воины, – озабоченно молвил киевский полутемник, – а вот чьи они, предстоит выяснить.

– Да, брат Огнеяр, изведывательская жила тебе покоя не даёт, только от наших с Боспора не было вестей о том, что берегом идёт большое войско, – возразил с некоторым сомнением варяжский темник.

– А может, они шли напрямик посуху, потому на берегу Боспора наши и не встречали никого, – размышлял вслух Огнеяр. – Не люблю такие неожиданности.

Ранним утром в один из укромных заливов земли Вифинии, где на пустынном ныне берегу возвышались лишь полуразрушенные строения монастыря, вошли, кутаясь в предутренний туман, варяжские лодьи. Тишину таинства рождения нового дня ничто не нарушало, даже однодревки русов, и те как-то особенно тихо ткнулись носами в песчаный берег. Около двух десятков больших морских лодий, которые не могли подойти к самому берегу, бросили якоря и качались на небольшой волне залива. Огнеяр, находившийся на лодье рядом с Ольгердом, вдруг тронул варяжского темника за плечо.

– Подай сигнал, чтобы воины твои пока не отходили от лодий.

– Отчего? – несколько удивился Ольгерд.

– Я посуху на конях отправил полусотню проверить, всё ли ладно на берегу, они должны дать добро на высадку. Кони у них резвые, пафлагонские, уже должны воротиться, – отвечал Огнеяр, вглядываясь в безмолвный берег.

– Ничего, – молвил варяг, – будем идти сторожко, вперёд дозорных отправим, как водиться, а коли…

– Вон они, скачут, да не сами по себе! – воскликнул старый мореход Буривей. Вдоль берега неслись во весь опор, рискуя сломать себе шеи на раскиданных тут и там валунах, обточенных морской волной, около десятка конных воинов. За ними с некоторой осторожностью, и потому немного отстав, мчалось множество чужих воев.

– Поможем братьям! – скомандовал хриплым темницким голосом Ольгерд, и его воины, что стояли возле вытащенных на песок однодревок, ринулись вдоль берега навстречу конникам Огнеяра. Зазвенели мечи, взвились в воздух лёгкие и злые стрелы, а в ближнем бою и сулицы, зарычали в боевом задоре воины. Падали на морской песок раненые и убитые, окропляя его и округлые камни горячей рудой-кровью, распалённые скачкой боевые кони грызли удила, храпели и ржали. А в это время грозные варяги Ольгерда и кияне Огнеяра быстро покидали свои лодьи и однодревки и устремлялись на подмогу.

Молодой десятник, без коня, с рассечённой щекой и кровоточащей резаной раной на руке, возбуждённый схваткой и погоней, предстал перед Ольгердом, докладывая отрывисто и резко.

– На фоковцев налетели нежданно…

– На кого? – переспросил Огнеяр.

– Ну, на воинов Фоки, много их. Мы уходить стали, за нами несколько конных сотен увязались, что пиявки. Сотник Медяник приказал мне с двумя десятками сюда лететь, а сам с остальными задержать погоню остался. – Десятник говорил, волнуясь, из ран его текла кровь, но он как будто и не замечал её, весь ещё живя смертельной схваткой.

– Перевяжите его, – кивнул Ольгерд стоящим рядом воинам и снова обратился к десятнику. – Откуда ведомо, что это воины патрикия Фоки?