Слишком уж благороден Филипп. И так спокойно отдал «лишний» кинжал…

Она с тоской покосилась на своё оружие — подарок эфенди, «жемчужину Востока», о которой совсем недавно вспомнил, наконец, Назарка. У них с Пьером всё никак не получалось сделать из воды «волшебное зеркало», как они называли, аналог хрустального шара прорицателей; и тогда Пьер вспомнил, что когда они братались — их способности возросли, и как знать, не волшебный ли предмет помогал при этом? И вот чудесный кинжал, миролюбиво поблескивающий изумрудами в рукояти, лёг рядом с объёмистой миской, наполненной водой… И уже через минуту совместных мыслей о Филиппе на водной поверхности появилась долгожданная картинка.

Вернее сказать, думали о графе де Камилле и представляли его себе в тот момент Ирис и Назарка, а вот Пьер, который до сегодняшнего дня и в глаза не видел сиятельного графа, даже и не старался; зато страстно желал узреть ненавистного Его, державшего Мари на цепи, морившего её голодом, грозившего рано или поздно выпить. Вспоминал следы от крысиных зубов на худеньком тельце, запотевший кувшин с такой вкусной и прохладной водой — и потрескавшиеся от жажды губы Мари… и всем сердцем требовал от судьбы мести и справедливости.

Неискушённому наблюдателю начало поединка могло бы показаться вялым, а сами дуэлянты — нерешительными и даже несколько заторможенными. На самом-то деле — и сгрудившиеся в тени раскидистой яблони бритты, и оба франка, устроившиеся неподалёку у старой коновязи, откуда был отличный обзор на освещённую растущей луной поляну, прекрасно понимали, что в бездоспешном бою, когда корпус не защищён ни плотным плащом и дублетом, ни кожаным нагрудником, а лёгкое полотно нательной рубахи прикрывает тело лишь символически, опасностью и обескровливанием чреваты даже скользящие удары и незначительные порезы. К тому же, каждый участник озабочен одновременно двумя проблемами: как загнать железное острие противнику куда-нибудь под ребро или хотя бы в доступную часть тела, но в то же время и самому не схлопотать подобный подарочек. Причём последнее желание, как правило, бывает выражено куда сильнее, особенно у лиц рассудительных и хладнокровных, потому-то первые десятки секунд соперники не просто осторожничают: они присматриваются, изучают, выстраивают тактику…

И вот после первых пробных выпадов и батманов начинается самое веселье.

— Так я и думал… — мрачно пробормотал граф де Келюс, впрочем, без особого беспокойства. — Наш дипломат в бою не такой уж и мастер. Середнячок. А, нет, уровень, пожалуй, выше среднего…

— Сравниваешь с собой, Жак? — откликнулся Бомарше, не сводя глаз с танцующих, как могло на первый взгляд показаться, фигур — издалека и в полусумраке очень похожих, разве что Филипп на полголовы выше барона, да изящнее, несмотря на крепкую мускулатуру. Впрочем, избавившийся от плаща и камзола Уильям Сесил оказался не таким уж неповоротливым, кое впечатление производил в одежде. Выпады его были так же ловки и быстры, как у более молодого противника, а пресловутый горб ничуть не сковывал движений и иногда казался, чего уж там, не закостенелой частью спины, этакой связующей печатью, перекашивающей корпус и не позволяющей даже развернуться толком в сторону, а продолжением тела, словно лопатки у барона оказались слишком уж выступающие и острые.

— С собой? Да я сплю со шпагой! — высокомерно отозвался де Келюс. — А наш дипломат наверняка обходится двумя-тремя занятиями в неделю и считает себя великим мастером…

Бомарше вовремя удержался от того, чтобы не съязвить: «Спать надо с женой, а не со шпагой!» И поблагодарил Всевышнего за природную сдержанность. Не лучший момент, чтобы напоминать другу о супруге, которая, по словам некоего шелкопёра, «более красива, чем добродетельна…» Болтуна Келюс, разумеется, заколол, но и сам из тогдашней стычки еле выполз: щелкопёр оказался-то не промах, и угостил рогатого мужа так хорошо, что тот выжил чудом. А выжил-то, возможно, лишь потому, что и впрямь, брезгующий осквернённым супружеским ложем, предпочитал плотским утехам фехтовальный зал…

— Однако барон просто середнячок, да ещё и старше, — продолжал Келюс. — Эхма! Рубящий в голову! И больше рубит, чем колет, значит — скорее выдохнется…

Неподалёку на своём округлом наречии перешёптывались бритты.

Но уже скоро наблюдателям стало не до разговоров. В тишине ночи лишь лязгало железо да слышалось прерывистое дыхание и возгласы поединщиков. Разминка и красивости закончились.

Филипп уже, не разрывая дистанции, попробовал атаковать барона серией ударов, но шпага предка, несколько тяжеловатая по сравнению с нынешними, привычными его руке клинками, оказалась не столь быстра, вернее сказать — не молниеносна; иначе поединок, пожалуй, на том выпаде благополучно и закончился бы. Однако барон успел уклониться. Что ж, значит, всего лишь, надо сделать поправку на вес оружия…

Горбун не только уклонился, но даже попятился под натиском очередной серии выпадов. Случайно ли, намеренно — но, отступая, он увлекал Филиппа за собой, под кроны редких яблонь, резкие тени от ветвей которых, колышущихся под ветерком, искажали видимое, сбивали с толку. И там, словно почувствовав себя в этой зыбкой среде более уверенно, перешёл в атаку. Камилле едва успел уклониться от нескольких выпадов по ногам и очередных рубящих ударов в голову. Барон, прекрасно осознавая преимущество более молодого противника, стремился вымотать его раньше, чем выдохнется сам.

Порой во время поединка соперники, стараясь разозлить друг друга, находят время и силы обмениваться колкостями, граничащими с оскорблениями. Камилле и Сесилу болтать было не о чем. Дуэль завершится смертью: одной или двумя, это уж как получится, но девять шансов из десяти, что для барона Беркли этот бой станет последним. Ради одного, оставшегося шанса, тот и берёг силы, не расточая их на пустопорожние пререкания. Филипп же и в обычной жизни не отличался многословием, а потому — даже сейчас оставался самим собой: сдержанным, не позволяющим себе ни лишнего слова, ни лишних эмоций.

Поэтому он даже не дёрнулся, когда услышал знакомый, звенящий от волнения голос: «Берегись!» Голос Рыжекудрой Ирис. Той самой, ради которой вышел на битву.

Для недоумений не оставалось времени. Недвусмысленное «Берегись!» предупреждало о каком-то нечестном ходе Сесила и заставляло напрячь и без того обострённое чутьё. О том, как и почему его рыжая фея смогла увидеть и вмешаться, он подумает позже…

Его фея, вдруг поймал он себя на мысли. И даже улыбнулся, почувствовав прилив сил, но… тут же волевым усилием заглушил мозг. Прижал безжалостно, как медузу каблуком, оставив лишь инстинкты, рефлексы, дав полную свободу телу, уже, кажется, сросшемуся с клинком. И даже не удивился, когда оно, это тело, вдруг обнаружило, что изломанных теней и даже мрака густых крон не существует, более того — заброшенный сад словно озарился светом. Будто стволы и кроны стали призрачными, невещественными, и лунное сияние пронизывало их легко, заливая тенистый ещё недавно сад столь же щедро, как и открытую местность.

Но перемены коснулись не только зрения. Уклоняющийся от очередного его выпада барон странно замедлился, уходя из-под удара не спеша, плавно, поворачиваясь и будто нарочно открывая бок… Сам мир вокруг Филиппа вдруг поплыл и замер. Нет, не остановился, но как бы потёк, распадаясь на отдельные звуки, шорохи, странно застопоренные движения предметов. Краем глаза граф увидел падающую на землю срубленную ветку: она не летела вниз, кувыркаясь под собственным весом, а опускалась мягко, словно воздух вдруг приобрёл плотность воды. А над ней застыли в воздухе более лёгкие обрывки листьев и какие-то козявки…