— Я не могу, — почти беззвучно ответила Таня.

— А ты всегда не можешь, — раздражённо сказал Владик. — Ну, как‑нито напрягись! Завтра в восемь вечера жду тебя у твоей «Гантели». Не поедешь со мной — завтра в девять твой муженёк сядет в камеру. Отбой.

Таня направлялась в общагу, но по пути завернула в супермаркет, купила сосиски и картошку. Дома она переоделась, взяла кастрюлю и пошла на кухню готовить ужин. Хотелось запереться в комнате, спрятаться от всех, лечь на кровать лицом к стене и плакать, но Танюша не стала. Дело, понятно, было не в ужине, который никто за неё не приготовит. Просто раньше от всех своих бед она пряталась, а Гера окружал её заботой, утешал, отгораживал от мира. Она отдавалась печали, а Гера следил, чтобы ничто её не потревожило. Но сейчас некому было оберегать её. Сейчас в её пустом доме гулял ветер.

Она чистила картошку и думала, что Гера не просто так ограбил фургон. Он украл деньги — но как бы ведь не для денег. Он же никогда не гонялся за выгодой, не был жадным. Если бы он украл только ради миллионов, он исчез бы, скрылся бы далеко‑далеко, насовсем, чтобы никто не отыскал. А он где‑то здесь, он бродит рядом, он прячется. Он принёс долг Яр‑Санычу. Почему он остаётся тут, будто на привязи? Что его держит? Она? Это всё из‑за неё?..

Она знает его уже столько лет… Кроме неё, у Геры нет другой причины не покидать Батуев. Значит, и деньги он украл тоже для неё! Наверное, он хотел куда‑то увезти её отсюда — туда, где хорошо. Например, в Индию. Он приехал из Индии такой лёгкий, будто нашёл там какой‑то выход в счастье!..

Он ничего ей не сказал не потому, что решил бросить и забыть, а потому что она слабая. Даже нет, не слабая… Потому что она всегда думала только о себе. О своей печали. Вот поэтому она сейчас одна и ничего не знает о Гере.

А если она ошибается? А если причина всему — как всегда, корысть? Нет! Если она любит Геру, она должна верить, что Гера старался для неё. И сейчас ему грозит опасность, ведь Владик Танцоров выдаст его в милицию.

Гера совершил большое преступление, за ним гонятся все милиционеры города, его ищут предатели вроде Владика… А Гера один, и лишь она одна его любит, и никого никогда она не любила так, как Геру, дура, дура! Она не должна плакать. Она не должна быть слабой. Ей надо быть сильной. Она должна помочь Гере, хотя он об этом не просил — не просил, потому что не верил в неё, щадил её, миловал. И теперь ей нестерпимо горько, что Гера в неё не верил. Она сама виновата! Она ничего не делала для своей любви.

У Танюши, как в сказке, капали слёзы — капали в кастрюлю с картошкой.

— Эх, Танька, Танька, — вздохнула Зоя Татаренко. Зоя давно уже была в кухне, жарила котлеты, наблюдала за Танюшей, а Танюша её не замечала.

В восемь вечера в четверг, 20 ноября, Танюша вышла из «Гантели» и увидела припаркованный напротив салона чёрный джип «ниссан патрол». Таня сразу догадалась, что это — Владик, хотя не разбиралась в машинах.

Они поехали сначала по центральным проспектам, которые были щедро иллюминированы и освещены рекламой, потом — через спальные кварталы с математическими пунктирами фонарей, потом — через тёмные трущобы и промзоны. Танюша не спрашивала, куда её везут; она была сосредоточена на мыслях о предстоящем сексе с Владиком. Ей было стыдно и неприятно, как перед осмотром у гинеколога, но требовалось перетерпеть это. Она будет бороться за Германа. Она позволит Владику всё, что тот захочет, лишь бы он не сообщил про Геру в милицию. Она переломит себя. Ей уже не пятнадцать лет. Сквозь неё уже прошло самое страшное — пустота проклятия: чего уж теперь бояться… А неприкосновенность её была уничтожена давным‑давно, уничтожена тем же Владиком — и побоями родителей после Владика.

Владик вёз Танюшу на дачу в Ненастье. Недалеко же от города. Там всё начиналось, там всё сбилось с толку — ну, там он и поправит самолюбие. Танька молчала и глядела на чёрную дорогу в белёсо заиндевелых полях; лицо её, подсвеченное от приборной панели, было юным и нежным. Владик думал, что в полутьме Танька выглядит как молодая — это хорошо. Будто всё вернулось в март 1991 года. А чё, и вправду разница незаметна. Танька не рожала — растяжек на животе и ляжках нет; и не кормила — сиськи не висят. Причёска сейчас другая, покороче и с завивкой, но это вообще фигня. Главное, он вставит в память новое впечатление вместе старого, будто диск поменяет, и все эти «афганцы», все эти Лихолетовы с Неволиными пускай идут нахер. Один в бегах, другой в аду, а он дрючит их бабу.

Ворота кооператива. Дом сторожа. Улица. Заборы. Мёртвые коттеджи. Небо. Поезд пролетел за деревней. Белые кудрявые яблони. А вот его ворота. Амбарный замок. Джип загнать во двор. Закрыть створки. Крыльцо. Дверь. Ключ. Тёмная комната с запахом чужого жилья. Выключатель. Свет.

Разговаривать им было не о чем. Танюша умело разожгла печку. Владик развалился на тахте, наблюдая за ней. И чего он так напрягался? Бывали в его жизни девки и получше Таньки… Ага, вот точно так же тогда красные блики плясали на дощатом потолке… Теперь у него всё есть. И отсвет этот, и такая же холодная ночь за окном, и бабок хватает на всё, чего захочется, и все ему завидуют, и Танька сейчас отработает и за те три дня, и за остальные годы.

— Сейчас дом согреется, — негромко сказала Танюша.

— Начнём с минета, — ответил Владик.

Оба они даже не подозревали, что над ними, на другой стороне потолка, в мансарде под самодельным топчаном, распластавшись, лежит Герман.

Он не мог убежать от ненавистного погреба с мешками. Когда вернулся в Ненастье — раскопал яму, залез, всё проверил, закопал обратно, — и засел в домике, ожидая неизвестно чего. Каждый день собирался уйти, но всякий раз переносил уход. Не хватало ощущения законченности дела, завершённости этапа, безопасности тайника. Будто бы освобождение ещё не дозрело.

Такого он не ожидал. Он настроился, что половину добытых денег переведёт на карточки, а половину будет хранить в тайнике, и вроде ничего уже не сковывало — всё разумно; однако лишние сто миллионов повисли на ногах, как пудовые гири. Они требовали что‑то с ними сделать; невозможно было просто так покинуть их — пусть лежат‑дожидаются. Герман знал о себе, что не алчный, но сейчас ощутил зависимость от своих мешков (точнее, от близости к ним), как от дозы. Пока они рядом — всё нормально, едва удалился — сходит с ума. Надо было как‑то оборвать притяжение погреба, но как?

И вот теперь он расплачивался.

Он увидел, как улицу Ненастья широко озарили фары «ниссан патрола», и успел быстро прибрать за собой, пока Владик парковал джип во дворе и закрывал ворота. Но убегать было некуда, и Герман взлетел на второй этаж, а там закатился под кровать (точнее, под топчан), задвинул себя ящиком с каким‑то тряпьём Яр‑Саныча и замер, скорчившись, как маленький ребёнок.

Он понимал, что происходит внизу, слышал кряканье пружин в тахте и скрип половиц, дыхание, шлепки тел, приказы Владика, тихие стоны Тани. Он лежал под топчаном за ящиком — взрослый мужчина сорока трёх лет, бывший солдат, усталый человек с больной душой, — лежал и плакал, потому что был бессилен. Его любимую женщину трахал подонок, а он терпел.