ему Василий Кузьмич, – как есть два Васьки». Бывало, синим мартовским вечером затихает общежитие: молодые ребята через мост в горку – в Киржикстан к девкам намыливаются. Муж Катерины – надзиратель на ночное дежурство в лагерь спешит. Кот Васька прыг из форточки и – по крышам, ищет, где луна ярче светит. А старшина – в магазин. В синий досчатый домик, перед входом – лед, скользкий накатанный, сам сколько раз падал, контора участка здесь прежде была.

Возвращается, снежок хрустит, полушубок приятно оттопыривается – сразу к соседке. У той уже квашеная капуста, селедочка на столе. Извлекает у гостя из‐за пазухи две бутылки водки и в ус целует. А тому не терпится, чистый кот. Катерина еще на стол бутылки ставит, а он сзади ей подол завернул и, не снимая полушубка…

Потом тихо пьют – не стаканами, стопками. Сначала за здоровье его родни, потом – ее родни, бывает, и кота Ваську не забудут. Только за мужа-надзирателя не пьют, как по уговору. «Надоел хуже горькой редьки!» И редькой тоже закусывают. Урал. Мандарины здесь не растут.

А вчера лицо отворачивает, говорит «потом, потом». Не успели одну выпить, домой погнала. Наутро, гляди-ка: на черном сухом суку у крыльца висит – не поверил – в струнку вытянулся. И ребята смеются. Сразу понял, догадался: «Мужу всё рассказала сука!» И какая ее муха укусила! Разве плохо нам было: и водочка, и всё остальное…

А сам знает, какая муха. Эти черные с зеленоватым отливом, как над падалью, над всем поселком звенят, ни днем, ни ночью покоя не дают. Его самого сегодня в сердце ужалила. Что он, повесившихся зека, что ли, не видел! Однако обидно. В уборной над толчком. А тут… Оскалился Васька – совсем ребенок. Срезал перочинным ножом, положил в пластиковый пакет, будто шапка пыжиковая там лежит, сходил за лопатой и закопал. Соседям ни слова.

Сидит в караулке – в глазах черно, сердце муха сосет. А тут этот лохматый артист, придурок – еще измывается: «майор да майор да не имеете права!» Кричу: «Пропуск покажи!» А он в себя тычет: «Меня не знаешь?» – «Никого не знаю! Пропуск предъяви!»

«Да меня весь полк знает!» А я не знаю и знать не хочу. Лезет сука. «Имею право»? Я тебе покажу право! Ты у меня узнаешь, как кота вешать, сучара!

Сам не помню, как выстрелил в него. А может, и не выстрелил, прыгнул на грудь и сердце когтями вырвал. Потом выскочил в окно и ушел по забору, по ледяной тропинке, по крышам, в предгорье, в лес, где черные мокрые осины зеленью просквозили и елки – новая хвоя к весне, в каплях да ледышках на солнце блестят. Пусть их там в поселке со своими мухами остаются.

СЕКРЕТНЫЙ ЗАВОД

Это был необычный завод, я сразу понял. Хоть ни разу прежде на заводе не был. На нем не просматривалось станков, конвейеров. Цеха просторные пустые. То там, то тут из выложенного бежевыми плитками пола выходили высокие и низкие трубы и трубки, загнутые, с фланцами, манометрами и кранами. То там, то тут в кружок – посреди цеха.

Обычно мы работали ночью на территории, долбили кайлом и ломом в мерзлой удивительно неподатливой земле траншею, грелись у костерка. Но спать уходили под утро в цеха, ложились под батареи, которые почти обжигали ладони, так были горячи.

Спящего солдата не сразу и различишь в полутьме, шапка на лице, к свету спиной повернулся. И такие цветные ощутимые сны снятся, век бы не просыпался.

Женщины. Большие, телесные, почти прозрачные. Можно было видеть, пожалуй, я и видел, как они склоняются над спящим, ложатся рядом, прижимаясь бледным животом и сиськами к спине ватника, обнимают сзади – и, как дым, входят, внедряются в тощее тело двадцатилетнего.

«Лилиан! Маман! Свежая булка!» – бормочет, кажется ему, кричит на весь пустой завод, ровно освещенный белым светом. И такие слова произносит, выговаривает, каких наяву и не знает. Слова нежности и желания. Не на русском будто.

Нет, не духами пахнет солдат стройбата. Шерстью, припаленной у костра, телом потеющим и кирзой – явственно. А если горох на обед, тем более. Но некоторые перед ночной сменой, заметил, стали бриться на кроватях, глядя в зеркальце, свежие воротнички подшивают тут же. Даже «тройной». Как на свидание.

Был у меня друг в отделении. Темный, смуглый, глаза синие, родинка у губ, за словом в карман не лезет, в общем, с юга. Вижу, будто какой дряни нанюхался: целый день как сонная муха ходит, на людей натыкается. Наряд вне очереди от старшины заработал.

Стоит посреди казармы, опершись на швабру, рот полуоткрыт, глаза закрыты, ведро опрокинуто, старшина орет – и вода вокруг по полу растекается.

К вечеру офицерскую гимнастерку надел, воротничок белеет, сапоги хромовые – блеск.

– Ты куда собрался?

– В ночную.

– А я думал, в увольнительную идешь.

– Отпустит наш бегемот, жди.

– Смотри, если в самоволку, там вохра кругом завода. Державу берегут.

Усмехнулся, родинка возле губ заметней стала.

– Ничего, не боись, Марианна проведет, просочимся.

– Из поселка, что ли?

– Из Касабланки, бля, что в Калифорнии на черноморском берегу. – а сам засмеялся, тоненько, ехидно и как-то жалко.

Ну и больше ничего. Как всегда, под утро по заводу спать расползлись, выстрелами не поднимешь. Однако слышу, стреляют. Выскочил на задний двор, где подъездные пути и подстанция – цилиндры поблескивают. А там стрелок, растерян, в белый свет из автомата Калашникова садит. Из боковых дверей солдаты бегут.

Смотрю, в морозном утреннем воздухе – там вверху на трансформаторной будке, где пучки изоляторов, повис, руками за провода ухватился. Уже мертвый – потемнел. А рядом призрак женщины в утреннем солнце колышется. Волосы на просвет розовеют. Слышно, пули от стальной стойки отскакивают – щелк, щелк. Хотите верьте, хотите нет.

Приезжали из дивизии, ЧП. Дознание майор проводил. И уехал. Самоубиство, сьюсайд, как говорится.

Видели их этой ночью в Клубе Строителей. Как в углу стояли: он допивал из бутылки, расстроенный, смугло-бледный, она смотрела. Как танцевали, она его обнимала. Маша – певица из малярной бригады слышала, будто упрашивал он ее, убеждал, чуть не плакал, а она смеялась. Правда, в чем была одета, никто не помнит. Во что-то розовое, говорят. Может быть, и голая, призраку-то что!

Перевели нас на следующий день на городскую стройку. Все сразу бриться перестали. Может быть, и атомные женщины были. Излучением на солдат действовали. Завод секретный, как я теперь понимаю, очень опасный для всего