резкие складки, я бы сказал, лицо воина.

Вынесли из квартиры наверху хорошо увязанные стопки синих томиков (сочинения Ленина-Сталина), картину – какой-то пейзаж тридцатых типа «жить стало лучше, жить стало веселей!» в хорошей золоченой раме и поставили рядом с железным баком. Головы не повернул, будто бы даже внимания не обратил.

«Хорошая рама, – подумал я. – Может пригодиться». И решил рассмотреть поближе. «Надо бы эту раму забрать», – подумал я. Подошел и хотел было взять и отнести ее домой. Стоп – вплотную перегородила решительная рука с красною пястью. Рука воина. Да еще палка с гвоздем – шлагбаум.

– Мое, – сказал человек твердым голосом, глядя в пространство.

Разом все во мне вскипело. Ведь это же ничье. Все это выбросили. Значит, всем принадлежит. Но делать нечего. Не драться же с ним. Постоял, посмотрел на него в упор: «Нахальный нищий!» Он понял мой взгляд. Нет, шлагбаум не поднимается. И чего это я тут? Ерунда какая-то. Да и не хотел я эту раму. Просто шел мимо. Вот, постоял и смятый бумажный платок в бак бросил. Пират усмехнулся.

И тут я увидел, как ворона низко – кинулась к алому ошметку на снегу, не успела, другая на лету перехватила. Первая поспешно отскочила, посмотрела искоса – и пошла по заледеневшим кочкам, переваливаясь по-бабьи. Вроде бы ни при чем.

Шел домой и думал: «Чего там! Оба мы – люди помойки».

СЕМЬ ВОЗРАСТОВ ЧЕЛОВЕКА

На белом листочке бумаги длинно заточенным карандашом он начертил сразу набело таблицу человеческой жизни по семилетиям. Выбеленная горенка была невелика и для одного человека. Сейчас в ней помещались трое: на одной кровати за раскладным столиком – художник, склоняясь к лампе сократовским лбом с залысинами, у темного окна на противоположной койке – миловидная к старости полутатарка, жена его, тоже художница, рядом – на табуретке гость – молодой поэт, остроголовый, худощавый и порывистый. За окном поздняя подмосковная осень чернела сплошной ямой. Уютно гудела печка – тоже белая – в три красные дырочки заслонки. Тесно нависали полки, уставленные книгами, отсвечивали картины на стенах.

Хозяин передал гостю листок, и тот торжественно стал читать вслух:

ТАБЛИЦА ЖИЗНИ ПО СЕМИЛЕТИЯМ

Такую или похожую таблицу действительно сочинил и написал некогда мой духовный учитель Евгений Леонидович Кропивницкий. Но сам он был счастливым исключением: дожил до 86 лет при полном здравии ума и сердца, о чем свидетельствуют его стихи и картины позднего периода. Все графики грешат.

САПОЖНИК

Мой отец был закройщик. Какой это высший пилотаж, я увидел однажды, когда отец, в ту пору заведующий обувной мастерской Летной Академии им. Жуковского, расстелил на столе пачку хромовой кожи, взял невыносимо острый сапожный нож, и – ей богу! – безо всякого лекала вырезал по черной глянцевой поверхности несколько пар голенищ, одна к одной, причем обрезков почти не осталось.

– Нельзя доверять, – говорил отец. – У них столько обрезков на выходе, можно еще не одну пару сапог сшить.

Когда отец вышел на пенсию и похоронил маму, он завел голубей – видимо, мечта всей его жизни. В переплесках белых и сизых крыльев, в этом трепетном круге и вращении птиц над поселком возвышался дворец его мечты. Выкрашенный откровенной зеленой краской.

– Дядя Володя, – задыхаясь, догонял его мальчишка, – а мой голубь опять в вашу голубятню залетел.

– А ты давай ему корм аккуратно, гулять выпускай так же, – назидательно говорил отец. – Никогда никто не приманит. Наливай свежей воды в поилку и вычищай лоток.

Великий мистик Яков Беме тоже был сапожником. И однажды, так рассказывают и повествуют хроники, когда за столом он созерцал круглый серебряный сосуд для воды, ему открылся весь смысл и полнота мироздания. Высший пилотаж.

УРОДЫ И ЧУДОВИЩА

В уродах есть что-то привлекательное. Недаром мы не можем глаз оторвать от этих извивов, лишаев и неправильных сращений. Особенно женщины. Урод как бы совершил преступление против природы. Женской душе тоже хочется преступить, иначе – переступить через свое невольное отвращение и вкусить сладкое унижение, чтобы сжали тебя эти корявые руки-сучья и вошел в тебя голый напряженно-горячий урод, разрывая…

Что касается чудовища – оно живет во мне. Но овеществляется в окружающем.

Далеко заплывать боюсь. Даже у края моря – что там темнеет на дне? Сейчас оно поднимется, неопределенно огромное – скорей плыву к спасительному берегу. Вот коснулся ногами песка и гальки. Прикосновение ко дну ободряет меня. Будто можно спастись, словно страх не всегда со мной. На набережной, в сумерках темнеет в кустах тамариска.

Вдруг погаснет электричество, черный парк разлетится, улетит вершинами в звездное небо, облегчение: тебя не видно. И вдруг – призрачное касание, кто-то осторожно трогает твои волосы. В ужасе – ветка!

Твое чудовище играет с тобой. Возможно, оно развлекается. Ты его взрастил в себе, но не ты его хозяин. Ночью оно вылезает из тебя, разметавшегося на постели, и владеет тобой вполне.

Однажды, проснувшись, я его почти увидел в темноте – в простынях мерцающим пунктиром обозначилось. Я ощутил дыхание его – и биение сердца. И вовсе оно не чудовище. Это мое альтер-эго. Такое оно дремучее – прячется, стыдясь самого себя.

ОБЛАКА

Не знаю, каким образом я стал облаком. И образом какого животного или существа я кажусь снизу с земли. Я только чувствую, как ветер обшаривает меня бесцеремонно, разрывает мою легчайшую влажную плоть и сквозь дыры просвечивает синее. Так видно какому-нибудь мальчишке, который лег навзничь на теплой ребристой крыше и забыл себя в небе.

Слабо ощущаю их, рядом плывущих. Они задевают меня призрачными краями. Снизу видно, как ватный слон хоботом зацепил длиннохвостую пантеру. Теперь они перемешиваются и превращаются в единого крокодила, ноги которого вытягиваются по-тараканьи. И это уже облачный всадник. И все это небесное представление, все – для одного мальчишки, растянувшегося на спине.

Смешивание, набухание, разрастание. Где-то там на периферии блеснуло, озаряя глубокие янтарные галереи всей нашей кучевой громады. Плоть моя тяжелеет, холодеет – и полетели свинцовые капли, все чаще, все быстрее. Долина внизу задымилась. Там разразился ливень. Люди – черные жалкие фигурки побежали, спасаясь. Мальчишка кубарем скатился с крыши.

А я? Поредев и полегчав своей тканью, становлюсь разноцветным: прошлое мое окрасилось красным, правая рука – оранжевым, печень – желтым, волосы – зеленым, чувства – голубым, мысли – синим и будущее звучит фиолетово – в звезды.