Как и в случае с другими конфликтами, холодную войну нельзя отрывать от ее политического контекста, и это в большей степени относится к холодной войне, поскольку это был конфликт, в котором не разразилась полномасштабная война. Вмешательство Запада в Гражданскую войну в России было маломасштабным, а Корейская и Вьетнамская войны, хотя и были смертельно опасными для многих, представляли собой ограниченные конфликты. Действительно, будучи войной ограниченных действий и бесконечного потенциала, холодная война была борьбой, в которой политика внутри и между соперничающими системами была особенно заметна. Эта политика центральным образом влияла на ход и содержание борьбы. Здесь можно провести параллель с борьбой между христианством и исламом или, в более ограниченном смысле, Габсбургской и Османской империями. Протагонисты с различными цивилизационными ценностями соперничали, причем длительные периоды ограниченного конфликта чередовались с более короткими периодами военных действий, и все это в условиях постоянной доктринальной и военной настороженности.

Советский Союз был военной сверхдержавой, которая выполняла международную миссию, но не имела прочной основы для поддержки этой миссии, как внутри страны, так и на международном уровне. Народная поддержка внутри страны и международная поддержка, имевшиеся для ведения оборонительной борьбы с Германией в 1941-5 годах, были менее очевидны в последующие годы. Приверженность милитаризму отчасти была результатом конкуренции с Западом, но также во многом была обусловлена особым политическим и идеологическим характером советской системы. Существовало сильное чувство уязвимости. Отчасти это чувство отражало реальные угрозы. К ним относились серьезные вызовы территориальной целостности и интересам, в частности со стороны Японии в 1918-22 и 1931-41 годах. Существовали угрозы самому существованию советского режима, особенно в ходе Гражданской войны в России в 1918-20 годах, а затем со стороны Германии в 1941-5 годах. Кроме того, существовала параноидальная озабоченность несуществующими или сильно преувеличенными угрозами. Это чувство уязвимости можно отнести, безусловно, к началу XVII века, но оно во многом было связано с иностранным вмешательством в Гражданскую войну в России, с функционированием ленинско-сталинской политической системы до Второй мировой войны, с опытом неожиданного нападения Германии в 1941 году и с созданием американцами атомной бомбы. Ощущение уязвимости способствовало серьезному акценту на военных расходах.

В 1952 году, когда Советский Союз не находился в состоянии войны, почти четверть государственных расходов была направлена на военные цели, и эта сумма увеличивалась по мере того, как в арсенале появлялся все более мощный ядерный потенциал. Советский Союз стремился создать всесторонний потенциал, чтобы сравняться с США, например, создал второй по величине в мире военно-морской флот, хотя это было второстепенно по сравнению с его ориентацией на сухопутную, воздушную и ракетную мощь. К началу 1980-х годов расходы на оборону составляли 15-25 процентов от ВВП значительно более крупной экономики, а может быть, и больше. Как и Хрущев до него, Горбачев и его поколение правильно считали, что любая значимая экономическая реформа требует сокращения этих расходов. В США также существовала традиция беспокойства и рационального страха, а также иррационального страха или паранойи. Как и в Советском Союзе, здесь также были чрезмерные военные расходы. Однако более сильная экономика Америки, более либеральная налоговая система и союз с государствами, предоставлявшими огромную ликвидность, в частности с нефтедобывающими странами, позволяли легче управлять этими расходами.

Масса советских и американских расходов на оборону служит напоминанием о том, что военное измерение было не просто дополнением к идеологическому противостоянию. Особенно при Сталине, но не только при нем, индустриализация и военная безопасность рассматривались в США и Советском Союзе как нечто настолько взаимосвязанное, что в целом были неразделимы. Более того, в Советском Союзе темы мобилизации и конфликта были центральными в идеологии, которая не одобряла мирных перемен. То же самое можно сказать и о Китае Мао. США, в свою очередь, заключали союзы, часто во вред себе, с рядом автократических режимов по всему миру. Более того, в отдельных случаях США поддерживали свержение демократических правительств. Так было, в частности, но не только в Латинской Америке, например, в Гватемале в 1953 году, Бразилии в 1965 году и Чили в 1973 году. Тем не менее, американская система альянсов была сосредоточена на демократические страны, в частности Япония, Великобритания, Франция и Западная Германия, и модернизация, за которую он выступал, была модернизацией демократического либерального капитализма.3 Темы военной готовности и идеологического противостояния подчеркивают важность того, чтобы холодная война закончилась без крупномасштабного конфликта. Акцент на мирных переменах подчеркивает значение взглядов и политики Горбачева, что также относится к реформам Дэнга в Китае. Эта оценка позволяет предположить, что возрожденный Советский Союз, если бы это было возможно, мог бы доставить немало хлопот при менее сговорчивом руководстве. Будет ли так в случае с Китаем, частично капиталистической системой при авторитарном коммунистическом правительстве, тратящем все больше средств на вооружение, остается неясным. Как бы то ни было, за горбачевскими изменениями последовал крах, который привел к заметному снижению боеготовности российских вооруженных сил. Наряду с сохраняющимся американским потенциалом, это снижение резко изменило военный баланс как в Европе, так и во всем мире. В 2014 году Запад был обеспокоен советскими военными действиями против независимой Украины - ситуация, которую в 1988 году сочли бы удивительной. Действительно, в 1994 году независимость Украины была в некотором роде гарантирована. Реакция Запада в 2014 году также показалась бы примечательной в 1988 году. Она включала в себя оборонительные меры в отношении Польши и прибалтийских республик, ранее входивших в коммунистический блок, а теперь ставших членами НАТО. Распад СССР привел не только к трансформации геополитики, но и к переписыванию истории холодной войны. В литературе все больший акцент делался на советских слабостях и на связанном с этим предположении, что Запад преувеличивал советский потенциал и советскую угрозу, либо ошибочно, либо по собственным политическим причинам. Последний подход поощрял аргументы о том, что холодная война была ненужной и дорогостоящей для всех. Утверждение о том, что советская угроза была преувеличена, привело к тому, что холодная война стала рассматриваться не как военное измерение, а как столкновение идеологических лагерей. Более того, в таком понимании Запад рассматривался не только в терминах либеральной демократии.

Вместо этого должное внимание уделялось антикоммунизму и его внутренним и международным последствиям.

В этом антикоммунизме можно выделить несколько направлений. Одной из них была католическая церковь и ее сторонники, что можно проследить на примере карьеры Эудженио Пачелли, видного папского дипломата, государственного секретаря Святого Престола и, наконец, папы Пия XII (1939-58 гг.). В США антикоммунизм был связан с влиянием католиков на президента Джона Кеннеди, особенно