— Ты об этом думала почти полвека. Достаточно. Теперь или никогда, — решительно ответил он.

Бланку это не встревожило, ведь не впервые он ждал от нее решения. Каждый раз, когда Педро порывал с одной из своих юных возлюбленных и возвращался к ней, он требовал законно оформить их отношения, отчаянно пытаясь удержать эту любовь и заставить простить его. Когда он согласился оставить рабочий поселок, где несколько лет чувствовал себя счастливым, и переехать в район среднего класса, он и тогда сказал то же самое:

— Или ты выходишь за меня замуж теперь же, или мы никогда больше не увидимся.

Бланка не поняла, что на этот раз решение Педро Терсеро было окончательным.

Они поссорились. Бланка оделась, поспешно подхватила вещи, разбросанные по полу, и заколола волосы на затылке шпильками, которые собрала на смятой постели. Педро Терсеро зажег сигарету и не смотрел на Бланку, пока та одевалась. Она обулась, взяла сумочку и с порога, жестом, попрощалась с ним. Она была уверена, что на следующий день Педро устроит одно из своих эффектных примирений. Педро Терсеро повернулся к стене. Скорбная улыбка застыла у него на губах. Бланка и Педро не виделись два года.

Пару дней она ждала, что Педро свяжется с ней, как это обычно повторялось. Так было всегда, даже когда она вышла замуж и они год не виделись. Даже тогда он искал ее. Но на третий день, не имея от него никаких известий, Бланка стала тревожиться. Она вертелась в постели, страдая от бессонницы, вдвое увеличила дозу успокаивающих, снова стала чувствовать головные невралгические боли, оглушала себя работой в мастерской, извлекая из печи сотни уродцев для рождественских сцен — все для того, чтобы чем-то заняться и не думать, однако не смогла подавить нетерпение. Наконец она позвонила в министерство. Женский голос ответил, что товарищ Гарсиа на собрании и его нельзя беспокоить. На следующий день Бланка позвонила снова и повторяла звонки всю неделю, пока не поняла, что ничего не добьется таким образом. Невероятным усилием воли она подавила свою безмерную гордость, унаследованную от отца, надела свое лучшее платье, нарядный пояс и отправилась к нему на квартиру. Ее ключ не подошел к замку, и она вынуждена была нажать кнопку звонка. Дверь открыл усатый мужчина с невинным взглядом школьницы.

— Товарища Гарсиа нет, — ответил он, не приглашая ее войти.

Тогда Бланка поняла, что потеряла Педро. Перед ней мгновенно промелькнула картина ее будущего, она увидела себя словно в пустыне, погруженную в бессмысленные занятия, лишь бы убить время, без того единственного мужчины, которого любила всю жизнь, без его объятий, в которых засыпала с незабвенных дней своего детства. Она уселась на ступени лестницы и разрыдалась. Усатый мужчина бесшумно закрыл дверь.

Бланка никому не сказала о том, что произошло. Альба спросила ее как-то о Педро Терсеро, и она отговорилась тем, что новый пост в правительстве занимает все его свободное время. Она продолжала давать уроки богатым сеньоритам и дефективным детям, а кроме того, начала обучать керамике женщин отдаленных районов города: они пытались овладеть новыми профессиями и впервые участвовать в политической и общественной жизни страны.

«Путь к социализму» очень скоро превратился в поле битвы. Пока народ праздновал победу и почивал на лаврах, называя друг друга товарищами, вспоминая забытый фольклор и народные ремесла и бесконечно долго заседая на собраниях трудящихся, где все говорили одновременно и никогда не приходили к согласию, правые не сидели сложа руки. Они выработали целую стратегию, чтобы подорвать экономику и авторитет правительства. В их руках оказались самые могущественные средства информации, почти безграничные финансовые ресурсы, они рассчитывали на помощь гринго, которые выделяли секретные фонды для осуществления саботажа. Через несколько месяцев они уже могли оценить результаты. У людей из народа впервые оказалось достаточно денег, чтобы помимо основных расходов купить то, чего всегда недоставало, но они не могли сделать это, потому что в магазинах стало пусто. Прекратилось снабжение, начался всеобщий кошмар. Женщины поднимались на заре и стояли в бесконечных очередях, где можно было достать лишь жалкого цыпленка, полдюжины пеленок или туалетную бумагу. Гуталин для чистки башмаков, иголки и кофе превратились в предметы роскоши, которые, завернутые в подарочную обертку, дарились в дни рождения. Все панически боялись нищеты, страну потрясали волны противоречивых слухов, предостерегающих население о нехватке продуктов. Люди скупали все, что попало, без разбору, чтобы хоть как-то обеспечить будущее. Становились в очереди, не зная, что будут продавать, лишь бы не упустить возможности что-нибудь купить, даже если в этом не было необходимости. Появились некие личности, которые за разумную плату хранили очередь для других, продавцы съестного, пользующиеся беспорядком, чтобы подсунуть свои бутербродики, и те, кто давал напрокат одеяла для бесконечных ночных очередей. Расцвела торговля из-под полы. Полиция пыталась бороться с черным рынком, но он, как чума, проникал повсюду и, хотя осматривали машины и задерживали людей с подозрительной поклажей, помешать этому не смогли. Даже дети торговали в школьных дворах. В безумном стремлении защитить свой завтрашний день люди не считались с действительными нуждами: кто никогда не курил, в конце концов отдавал любые деньги за пачку сигарет, а тот, у кого не было детей, бился за коробку с детским питанием. Исчезли запасные части для кухонных плит и всевозможных приборов, детали автомобилей. Была ограничена продажа бензина, и машины ожидали своей очереди по двое суток, блокируя город подобно гигантскому неподвижно лежащему удаву, греющемуся на солнце. У служащих не было времени на такие очереди, и они вынуждены были ходить пешком или передвигаться на велосипедах. Улицы наполнились задыхающимися в спешке велосипедистами, и все это представлялось каким-то горячечным бредом.

Так обстояли дела, когда водители грузовиков объявили забастовку. К началу второй недели стало очевидно, что это было связано не с работой, а с политикой, и что они и не думали возвращаться к своим обязанностям. Армия хотела взять на себя ответственность и помочь народу, ведь овощи гнили на полях, а на рынках нечего было продавать отчаявшимся хозяйкам, но водители разобрали двигатели, и стало невозможно привести в движение тысячи грузовиков, перекрывших дороги своими окаменелыми каркасами. Президент выступил по телевидению с призывом к терпению. Он предупредил, что водители грузовиков подкуплены империалистами и что они затянут забастовку еще на неопределенное время, и поэтому лучше всего самим выращивать овощи в патио и на балконах, по крайней мере пока не будет найдено другое решение. Народ, который привык к бедности и цыплят ел лишь в дни национальных праздников и на Рождество, не забыл эйфории первых дней, наоборот, словно готовился к войне, решив не позволить экономическому саботажу испортить долгожданное торжество. Люди продолжали весело праздновать победу, распевая на улицах «Объединенный народ никогда не будет побежден», хотя с каждым разом это звучало все более фальшиво, ибо разлад и ненависть неумолимо росли.

У сенатора Труэбы, как и у других, течение жизни тоже изменилось. Энтузиазм борьбы, которую он вел, вернул ему былые силы и немного уменьшил боль в его ноющих костях. Он работал как в лучшие свои времена. Проделал множество конспиративных выездов за границу и без устали посещал провинции в своей стране, пересекая ее с севера до юга на самолете, в автомобиле и на поездах, где уже не существовало привилегий первого класса. Он выдерживал раблезианские ужины, которыми угощали его сторонники в каждом городе, поселке и деревне, притворялся, что голоден как волк, несмотря на то, что его кишечник уже не годился для подобных излишеств. Жил на тайных квартирах. Поначалу его приверженность закону ограничивала его в способностях расставлять ловушки правительству, но вскоре он отбросил мысль о легальной борьбе и признал, что единственной возможностью победить было использование запрещенных средств. Он был первый, кто осмелился публично заявить о том, что для подавления марксистской заразы необходимо прибегнуть к военной силе, так как народ не откажется от власти, которой он жаждал полвека, лишь потому, что не хватает цыплят.