Я спросил у стрелочника, что это был за человек.

— А это охотник за горбачами.

— За какими горбачами? — не поняв, переспросил я.

— А вот за такими, как ты. У нас так зовут ходоков, потому что они всегда ходят с «горбом» — котомкой.

— Но у меня же нечего взять.

— Как нечего? А вот ботинки на тебе, десятку стоят. Да ведь и не мог он знать, что у тебя нет денег, он узнал бы это, только когда тебя укокошил да проверил карманы. Чем дальше, тем больше я убеждался в неприветливости Сибири в сравнении с нашим краем.

Сшив стрелочнику тужурку, я перешел в Толмачево и нашел там первого же дня себе работу. Необычайно высокие, выросшие за зиму сугробы в селе еще почти не начали убывать, но в степи уже были прогалины, поэтому, ввиду острой бескормицы, скотину уже выгоняли в степь, неподалеку от села. У первого моего хозяина, которому я шил, оставалось еще сена с волочужку[384], пудов десяток, и он на пару своих лошадей давал фунтов 15–20 в сутки, а у большинства, кроме соломы с крыш, никаких кормов уже не осталось. Соседи завидовали моему хозяину, считая его чуть ли не богачом.

Но богачом он не был. Я как раз у него проводил Пасху. И вот жене его хотелось по старой традиции приготовиться к празднику, а кроме ржаной муки никаких продуктов не было. Когда муж куда-то вышел, она мне сказала: «Есть у меня с пригоршню белой мучки, давно уж храню, а теперь думаю состряпать кулич, да боюсь, мужик спросит, где взяла». А потом похвастала, что и маслица есть в запасе чайная чашка. И так она кулич, правда, очень маленький, все же состряпала. Этот кулич да два яйца составляли все, что они имели к празднику. Когда стали в Пасху обедать, они одно яйцо подложили мне, оставив себе на двоих тоже одно. Но я нашел неудобным воспользоваться их добротой и предложил им яйцо съесть самим, говоря, что я вот вернусь в город, так смогу себе купить. А кулича попробовал.

Так они, эти «богачи», жили в то время. Объяснялось это сильными неурожаями в течение нескольких лет подряд. А так дом у них был одним из лучших в селе, и в прежнее время они, видать, жили крепко. На дворе у них стояли три амбара, и хозяин рассказывал, что прежде все они насыпались полные пшеницей, а иногда она не помещалась, и тогда ее прямо с поля возили в город продавать.

Во второй день Пасхи я пошел поболтаться по селу. В одном месте набрел на группу мужиков, собравшихся, чтобы провести время. По их виду нельзя было предположить, что у них праздник: одеты они были в такое неприглядное лохмотье, что их можно было принять за золоторотцев, вступив с ними в беседу, я откровенно им сказал, что они одеты далеко не по-праздничному, что у нас сибиряков не такими представляют. У нас про Сибирь идет слава, что живете вы здесь очень богато, хлеба у вас так много, что он никому не нужен, и поэтому амбары у вас не запираются.

— Чё, паре, это верно, что амбары-то не запираются, потому что в них ничего нет. А ты ехал сюда, поди, думал, калачи здесь на березах висят?

За высоким сугробом я увидел убогую избушку. Избушкой ее даже трудно было назвать, в своем месте я и бани такой худой и покосившейся не видел. Она накренилась на бок едва не под 40 градусов, боковое окошечко наполовину ушло в землю. Около избушки стояли хозяева, муж и жена, оба лет тридцати, и кормили почерневшей от времени и дождя соломой с крыши клячу, имевшую отдаленное сходство с лошадью. Жена резала солому серпом в старую кадушку, а муж ворошил ее там руками, как бы надеясь этим возбудить аппетит у клячи. Но, несмотря на это, она очень лениво забирала в рот по соломинке. В уткнувшееся в землю окошечко, наполовину заткнутое грязными тряпками, выглядывали двое худых и грязных детишек.

Я спросил: «А что же, посыпать-то солому нечем? Ведь она уж сгнила, совсем несъедобна». — «Чем же посыпать, когда и себе-то кой-как вот пуд отрубей достали, а съедим их и тогда не знаем, что будет». — «И давно вы так живете?» — «Давно», — последовал ответ. «И как вы думаете выходить из этого положения?» — «А кто знает, как».

Эта их покорность своей участи, отсутствие стремления искать выход из положения поразили меня больше, чем сама их беспросветная бедность. Между тем фигуры их не были жалкими, а лица глупыми. Муж был атлетического сложения, и лицо его казалось энергичным.

Пока я жил в этом селе, мне часто приходилось наблюдать, как семьи не устроившихся переселенцев приходили за милостыней. Просили они не как профессиональные нищие, а робко, неуверенно, как бы вперед зная, что им не подадут. И большей частью именно так и случалось. Мало того, что не подадут, еще наругают: «Чё вас лешак-от нанес, робить вам дома неохота, думаете, в Сибири для вас на березах калачи висят!» Таких не устроившихся было в каждой деревне битком набито, некоторые жили уже по году, даже по два. Все, что можно было проесть, проели, а работы, хоть какой-нибудь, хотя бы за кусок хлеба, не было.

В местной газете я прочитал, что в одном Минусинском уезде только самовольцев, то есть неплановых переселенцев было свыше 30 тысяч человек. Все вокзалы были переполнены переселенцами: одни ехали туда, а очень многие уже обратно. Возвращавшиеся были в большинстве изнуренные, оборванные, обовшивевшие, детишки у многих здесь умерли. Видя все это, я содрогался от мысли, что я своих коммунаров затянул бы в такие условия.

Если бы я не был ходоком от коммуны, я, пожалуй, остался бы хотя лето прожить в Сибири, чтобы более основательно рассмотреть сибирскую жизнь. Но этого нельзя было сделать: мои коммунары с нетерпением ждали меня, надеясь, что как только я