воду наладится, тем с той стороны укорот получится. Сколь дней на хвосте пялились, грех будет — хоть одну душу выпустить за напраслину. Окончится все, никто ни об чем знать не должон. Сгинули казачки и сгинули. В тайге к закону не прислонишься. Она сама не хужей закона твое место определит. Понял, нет?

— Тебя, Шушкан, понять — четверть царской принять. И то мало будет. А ежели они назад повернут?

— Еще лучшей. На прижиме тропу завалим, и все дела. Останется им тогда только Богу молиться и к смерти готовиться. Казачкам хорошо, сразу в рай попадут. Людишки они православные, вере, царю и Отечеству какая ни на есть защита. Им, окромя рая, никуда не полагается. А у нас черт в горшке хвостом мешал: и русские, и поляки, и китаезы, и буряты, и лесной народ пням молельник. А те, кто нас на это дело подбил, и вовсе безбожники. Револьюцонеры эти. Они все больше жиды или безбожники. Так что кого казачки положат, тем сразу в самое пекло поспешать. Теперь обскажи, какой из этого резон получается?

Трюхтя, словно в раздумье, сморщил свое маленькое смуглое личико, отчего оно сделалось похожим на печеную картофелину, и показательно завертел головой — не знаю, мол, куда нам до таких тонкостей.

— Ну и дурак, — довольно добродушно прогундел Гуняй. — Нельзя нам свой грешный народец раньше положенного сроку к нечистой силе спроваживать. Беречь его надо. Для светлого и богатого будущего, как этот жидок Зельдович обещает. Как он, не вернулся еще?

— Вернется, когда заварушка закончится. Долю свою стребует. Делить по душам будем или как?

— И так, и через юлдак. Ты эту долю добудь сперва, потом дележку править будешь.

— Так я к чему… — понизил голос почти до шепота Трюхтя. — Меньше душ, больше куш. Пообещать надо, что за особую лихость набавлять будем. А лихой человечек — в бою дурак, сам под пулю лезет.

— Ну, ты и сволота подколодная! На мне места живого от грехов мало, а на тебя и вовсе ни одного клейма не поместишь. Какая тутока — лихость, коли в спину из закрадки бить будем? Это, брат, не лихость, а на хомут братье. А чтобы казачки из него винта не нарезали, двойной зажим тепереча у нас имеется. Ладонью блоху не словишь, а двумя пальцами, ежели как следует постараться, сподобишься. Очень даже просто.

К их разговору прислушивался сидевший поблизости Борис Голованов, бывший студент и особо доверенный боевик из небольшого отряда Зельдовича. Не расслышав и не поняв почти половины сказанного, он тем не менее решил, что пора вмешаться в разговор «временных соратников по общему делу экспроприации народного достояния».

— Хочу вам напомнить, уважаемые, что товарищ Яков в настоящий момент, рискуя жизнью, выясняет возможную дислокацию и планы нашего с вами общего противника. От чего, возможно, зависит судьба всей операции.

— Цации, мации, обсерации, — перебил его разозленный неудачей своего давно обдуманного предложения Трюхтя. — Чего ты нам тут темнуху лепишь? Кого выяснять, когда уже до последнего приспело? Не положим сегодня казачков, с голодухи все передохнем. В такую глохомань уканали, концов не видать. А летом в тайге какое пропитание, окромя комарья и мошки? Только не мы ее — она нас жрет.

— Что правда, то правда, — поддержал его Гуняй. — Я своим варнакам строгий наказ определил: по первости казацких верховых лошадок стрелить. Вьючных поберегем, а верховых подчистую. Надвое выгода: чтобы кто из них не утек по нашей оплошности и чтобы хавки на обратну дорогу достало. Крупки у нас на одну закладку не достанет, сухари вчерашним днем последние прикончили. Народишко шибкое недовольство высказывает, кровушки немедленной требует — вынь да положь. А то, бают, с голодухи передохнем. Очень даже запросто. Золотишком брюхо в тайге-матушке не пропитаешь, а конинка, по нынешнему раскладу, за милую душу сгодится. Да и у казачков каким ни на есть припасом разживемся.

Голос Гуняя неожиданно окреп и посуровел.

— Промашки тепереча быть не должно, общие наши жизни на кон ставим. И ежели что не так пойдет, смутьянов, что на это дело подбили, на ножи всех возьмем. А то ведь как — на словах револьюцонеры эти, товарищи, куды как убедительные, а до дела дойдет, еще посмотреть надобно, что с ихнего словесного блудья сложится.

— Мы еще, кажется, не давали повода сомневаться в нашей готовности к предстоящим событиям. Вы, если я не ослышался, в кустах сидеть собираетесь, в спину стрелять, а мы на баррикадах до последнего патрона держались.

— До последнего, говоришь? — в страшной улыбке растянул рот Гуняй. — Как же ты в таком случае сейчас передо мной обретаешься? С голой жопой, без патронов либо в домовину ложиться, либо раком становиться. Ты-то чего выбрал?

— Ссучился или беса гонит про свои геройства, — встрял Трюхтя. — Ништо вскорости мы это ихнее геройство на зубок попробуем. Ежели не тот скус окажется, по-другому делиться будем.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Голованов.

— Не тот щи хлебает, кто жрать захотел, а кто телятю увел и мясца напластал.

— Да без товарища Якова вы бы и понятия не имели… — в полный голос возмутился Голованов, привлекая внимание сидевших неподалеку отдельной группой боевиков.

— А то он имел! — все больше заводился Трюхтя. — С самого начала пробалбеситься не мог, в какие такие глохомани казачки наладились, с какого рожна их на мертвый хребет понесло? А когда поначалу смикитить не можешь, на безмазняк уткнуться — нечего делать. Он-то нам чего обещал? Если бы мы своего человечка в их отряде не поимели, вовсе без понятия, в какую таку сторону слуги царевы рыжье волокут. Места тутошние даже спиртоносы китаезные не ведают, а тунгусы пуще огня сторонятся. Вон их сколько уже посбежало, половины первоначальной не осталось. Без них как назад ворочаться? Я хоть с малолетства таежный обитатель, только от этих поганых мест уже башка кругом. Что в какой стороне — полная муда. Яшка твой нас выводить отседа, что ль, будет? Так он перед самой заварушкой исчезнул неизвестно по какой надобности. А коли заявится опосля всего, сук еловый ему в глотку, а не дележка. Так и поимейте в виду, господа смутьяны. У нас тут все попросту — кто в деле проявится, тот и куском хвалится. Кто сильнее, у того