– Так как же ты Собаку-то встретил? – ярл опасался, что шаман заплачет.

– Когда остались только мы вдвоем с Раударом, сани пришлось бросить. Тюлени кончились, Саур так ослабел, что мы его вдвоем на волокуше тянули вместе со спальниками, копьями, и сменой одежды. Потом я упал. Лежу, лежу в снегу, вдруг так хорошо, тепло стало, и я чувствую, кто-то меня по лицу гладит. Открываю глаза, а это дева в шапке из белого меха, в белой шубке, глаза синие, слегка раскосые, говорит: «Нечего в снегу валяться-то, вставай, помощь близко!» Закрываю глаза, чтобы силы собрать. Нет, нет сил. Снова мне кто-то лицо трогает. Открываю глаза, а это белая собака меня лижет, а глаза те же – синие, чуть раскосые. Собрал я последнюю мочь, встал, рядом волокуша, Раудар лежит, Саур, а у окоема охотник как раз на собаках едет, Мерзлые Сопли его зовут по-нашему. Я ему замахал, замахал. Охотник меня увидел, подобрал нас, отвез в деревню. А не встань я, все трое бы там и сдохли.

– Да, непростое дело, – Хельги задумался о том, почему важность белой собаки оказалась чуть ли не единственной общей чертой воззрений на божественное по эту и по ту сторону моря.

Живорад и Ушкуй тем временем приблизились к берегу реки и костру достаточно, чтобы можно было разглядеть их добычу. Туша, привязанная к двум жердинам, чтоб было сподручнее тащить по снегу, чем-то напоминала волчью, но была не по-волчьи большой и длинной, размером скорее с небольшую лошадь, вроде кромсхавнских. Хельги попытался вспомнить, как они назывались – если конь зовется понь, значит, его подруга-кобыла будет побы́ла?

– Кром, что это? – Фракки пошел навстречу ушкуйникам, чтобы получше разглядеть пугающе крупную дохлость.

– Я его назвал в честь тестя. Череп и шкуру ему привезу. Лютый волк. Питается, видимо, лыжниками, да и саночниками, чаятельно, не брезгует. Такие зубы, – Ушкуй раздвинул длинные утыканные зубищами челюсти тупым концом своего копья. – Видели? Вот они как раз нужны, чтобы грызть лыжи и полозья саней. Как он увидел нас с Живорадом, так без малейших сомнений и урядил нами питаться.

– Как вы его завалили-то? – без тени сомнения в рассуждениях Ушкуя, Фракки прошел вдоль жердин, измеряя длину лютого волка в шагах – три, примерно сажень.

– На копья, как медведя на рогатину, – похвастался верный товарищ шкипера.

– А когда лютый волк по копью на него полез, Живорад ему кулаком в морду засветил, да так, что волчара замертво упал, – закончил Ушкуй, тем же тупым концом копья показывая на сломанный клык в пасти зверя.

Защитник Выдр, закончив потрошить налима и пристраивать его на плоском камне подле кизячных углей, что-то спросил у Виктрида. У ног шаманов, обсохшая выдра упоенно пожирала рыбьи потроха. Знахарь-шаман довольно пространно ответил, его собеседник кивнул, явно довольный сказанным.

– О чем вы? – полюбопытствовала Аса, наконец отвлекшись от обучения Ксамехеле танскому (Хельги по крайней мере хотелось верить, что это было то, чем они занимались).

– Шаман с северо-запада спросил, о чем рассказывал Ушкуй, я сказал, что о силе и доблести, силе и доблести добытого им зверя, и что он взял его жизнь только чтобы спасти свою. Он сильно заботится, чтоб правильные обычаи соблюдались. Как меня встретил, все допытывался, не ели ли мы мяса наших товарищей.

Хельги с Асой посмотрели на Виктрида, как будто тот превратился, например, в полутораухого одноглазого жилистого варульва. Знахарь сделал успокоительное движение руками, добавляя:

– Мы еще в начале похода к земле определили, что лучше все вместе сдохнем, чем запретного мяса отведаем – нарочно, чтоб не быть, не быть, как энгульсейские мореходы из танских хулительных рассказов.

– Так что ж он до тебя стал докапываться-то? – ярл малость успокоился, только для того, чтобы снова быть выведенным из равновесия последовавшим объяснением:

– На Йоарровом кнорре, вроде, они на беду и кончили тем, что друг друга съели.

В голове у Хельги пронеслось видение двух энгульсейских мореходов, одновременно принимающихся поедать друг друга, начиная с грязных ног, и продолжающих поедание, пока ни от того, ни от другого не остается ничего. Он потряс головой:

– Кром… Вернемся в Йорвик, это ты Адальфлейд сам рассказывай!

– Я – обратно, обратно в Энгульсей? Нет, судьба мне здесь определила быть. Лет через пять, если б можно было… Можно б в гости съездить, матери внуков показать, а так, нет. Потом, к чему государыне-хранительнице это знать? Сгинули, и сгинули. Отрава в тех оловянных плошках, видно, не того, не того волка в них кормила, – Виктрид мотнул головой в сторону Аксуды.

Аса кивнула:

– Верно, только при чем здесь волк?

– Да тут Аксуда про волков притчу рассказывал, – Хельги вдруг сообразил, что так и не получил ответа на свой вопрос. – Виктрид, а навоз-то все-таки откуда?

– Может, этот самый лютый волк, что-то его не по поре так на север занесло… Лютый волк, или родня его, спугнул небольшое, голов на десять тысяч, стадо местных туров – на одном из языков шести племен длинных домов их зовут «текрияки.» А навалить, навалить текрияки могут…

– Погоди… так как притча связана с кучей?

– Да никак. Ошибка перевода?

Угли, собранные в жалкую кучку на железной решетке под медным раструбом вытяжки, начали подергиваться золой. У огонька в кузнице сидели трое, не вполне успешно пытаясь согреться – дрова, как и все другие припасы, были на исходе, а зима оказалась в состоянии на прощание принести промозглый холод даже на Килее.

– Может не сработать, – сказал Торфи.

Горм отхлебнул из кружки. Пиво было откровенно дрянное, на слабой браге из солода с по сусекам скребенной смеси остатков ячменя, проса, и ржи, с добавленными в него приправами, почти успешно скрывавшими привкусы плесени, спорыньи и чего-то на грани ощутимого, но еще мерзее, напоминавшего о крысах. Того хуже, это претительное пойло могло вполне оказаться последним пивом в его жизни. Старший Хёрдакнутссон неохотно согласился:

– Твоя правда. Кто это сказал, что великий вождь тот, у которого битва построена так, что любой исход ведет к победе? У нас вот любой исход все равно ведет к поражению, вся разница – раньше или позже…

Из одного из соседних строений, доносились голоса, негромко, но стройно певшие печальную песню, сложенную Родульфом после проигранного боя за Гафлудиборг. Разбойник посредственно следовал скальдическому обычаю, но изложил события довольно точно и с чувством. Песня подходила к концу, прямо сказать, не внушавшему большой веры в завтрашний день…

Дроттары сыплют проклятья,

Йотунский мечут огонь.

С твердой рукой на прави́ле,

Змей повернул посолонь.

Сигфус из Мосфеля храбро

Снеккар послал под удар,

Но у прави́ла не дрогнул

К штевню привязанный Кьяр.