лают псы созвездья Гончих Псов <…> И воют псы созвездья Гончих Псов, / И стаей загоняют нас на Чашу» (АР-10167), «И стая псов, голодных Гончих Псов, / Надсадно воя, гонит нас на Чашу» (АР-10-160) («загонщики» = «загоняют»; «лают псы» = «лают псы»; «до рвоты» = «надсадно»). А поскольку «гончие псы» у Высоцкого являются помощниками власти, которая травит лирического героя и других инакомыслящих, представители власти вновь приравниваются к фашистам («мессеру») из «Песни летчика-истребителя».

В черновиках последней песни находим и такие строки: «Я — летчик, я — истребитель, / Вылетов шесть на дню» /2; 387/. А в киносценарии «Венские каникулы» (1979), написанном Высоцким совместно с Володарским, один из трех бывших узников фашистского концлагеря Владимир, напившись вина, будет кричать: «Я летчик! Я по шестнадцать боевых вылетов в сутки делал!» /7; 395/. Чуть раньше, в песне «Мы взлетали, как утки…» (1975), герои говорили: «Двадцать вылетов в сутки». Кстати, эта песня написана для спектакля по пьесе того же Володарского «Звезды для лейтенанта», так же как и фильм «Вторая попытка Виктора Крохина» (1977), в сохранившейся кинопробе к которому герой Высоцкого — инвалид войны Степан Егорович — рассказывает: «За двое суток — восемнадцать атак!». Очевидно, что во всех этих случаях мы имеем дело с одинаковой авторской маской.

Теперь сопоставим «Песню самолета-истребителя» с «Песней летчика-истребителя» и сразу обратим внимание на повторение одних и тех же мотивов, например: «Я — главный!» = «Я — первый, я — первый!»; «Выходит, и я напоследок спел: / “Мир вашему дому!”» = «Ну что ж, напоследок откинем капоты» (АР-4-157); «В этом бою мною “юнкере” сбит, — / Я сделал с ним, что хотел» = «Мне в хвост вышел “юнкере”, и вдруг задымил он. / Спасибо, Сергей, — это ты!» (АР-4-158); «Вот сзади заходит ко мне “мессершмитт”» = «Мне в хвост вышел “мессер”» (да и в «Венских каникулах» Владимир кричал: «Они сгорели над Кубанью в сорок втором! До гроба были друзья! До гроба! Восемь “мессеров” на одного <…> И мы не удирали! Ванька Чернов поджег два “мессера”! Два! И получил пулю!» /7; 397/). Тут же вспоминаются строки из посвящения «Ю. Яковлеву к 50-летию» (1978): «Еще в войну повелевали “ЯКи” / И истребляли в воздухе врага».

В только что приведенном монологе Владимира из «Венских каникул» есть и такие слова: «У меня нет друзей! — кричит Владимир и вновь пытается вырваться из сильных рук Жерара. — Мои друзья сгорели живыми! <…> Они сгорели над Кубанью в сорок втором! <…> Они все погибли, будьте вы прокляты!» /7; 397/. Здесь очевидно повторение мотива из стихотворения «Я не успел» (1973): «Мои друзья ушли сквозь решето, / Им всем досталась Лета или Ирана. / Естественною смертию — никто, / Все — противоестественно и рано».

В «Песне самолета-истребителя» погибает лирический герой, а в «Песне о погибшем друге» (1975) — его друг: «Выходит, и я напоследок спел: / “Мир вашему дому!”…» = «Он кричал напоследок, / В самолете сгорая…»; «Но пусть повезет другому!» = «“Ты живи, ты дотянешь!”, - / Доносилось сквозь гул». Между тем в первой песне друг героя тоже погиб: «Где же он — мой ведомый? / Вот он загорелся, кивнул и запел…» /2; 384/. И точно так же описывается его гибель во второй песне: «Он кричал напоследок, / В самолете сгорая...»/5; 345/.

Теперь проведем параллели между «Песней летчика-истребителя» и «Балладой о двух погибших лебедях» (1975), где вновь описывается последний день жизни героев: «Пусть вечно мой друг защищает мне спину, / Как в этом последнем бою» = «Но, может, был тот яркий миг / Их песней лебединой», — причем в обоих случаях они сравниваются с ангелами: «Мы крылья и стрелы попросим у бога, / Ведь нужен им ангел-ас» (АР-4-154) = «Крылатым ангелам сродни, / К земле направились они» (СЗТ-2-233), — и ведут себя одинаково: «А по облакам скользя, / Взлетят наши души, как два самолета <.. > Мы бога попросим: “Впишите нас с другом / В какой-нибудь ангельский полк!”» (АР-4-154) = «Скользи по божьим склонам / В такую высь, куда и впредь / Возможно будет долететь / Лишь ангелам и стонам» (АР-2-206).

В «Том, кто раньше с нею был» друг героя — Валюха — прикрывает его со спины, но на него все равно нападают сзади: «Мне кто-то на плечи повис, / Валюха крикнул: “Берегись!”, / Валюха крикнул: “Берегись!”, / Но было поздно»[701] [702] [703]. И точно такая же ситуация разрабатывается в «Двух песнях об одном воздушном бое»: «Вот сзади заходит ко мне “мессершмитт”», «Мне в хвост вышел “мессер”, но вот задымил он».

В обоих случаях у героя есть «ведомый», который защищает его спину и погибает: «…Где же он, мой ведомый?! / Вот он задымился, кивнул и запел: / “Мир вашему дому!”», «Сергей, ты горишь! Уповай, человече, / Теперь на надежность строп. / Нет, поздно…».

Следующая перекличка не менее интересна. Как мы помним, в песне «У нас вчера с позавчера…» явившиеся без приглашения шулера сразу «давай хватать тузы и короли», и герои понимали, что счастье отвернулось от них: «Мы плетемся наугад, нам фортуна кажет зад», — поскольку «шла неравная игра — одолели шулера». И в «Песне летчика-истребителя» герой тоже знает, что у него и его друга положение безнадежно, но все равно решает драться до конца: «Их — восемь, нас — двое. Расклад перед боем / Не наш, но мы будем играть! / Сережа, держись! Нам не светит с тобою, / Но козыри надо равнять», — так как «тузы — они ведь бьются козырями!» («У нас вчера с позавчера…»).

Мотив «расклад перед боем не наш» восходит к «Песне спившегося снайпера» (1965481): «Не та раскладка, но я не трус». В этой песне лирический герой вызывает своего противника на спор: «Который в фетрах, давай на спор: / Я — на сто метров, а ты — в упор», — и далее вновь встречаются карточные образы: «Итак — десятка, бубновый туз», «Девятка — в сердце, десятка — в лоб». Что же касается образа снайпера — меткого стрелка, — то он встретится в «Сказке про дикого вепря» (1966): «Бывший лучший, но опальный стрелок^82, - и в «Балладе о вольных стрелках» (1975): «Скажет первый в мире лучник — / Славный парень Робин Гуд!».

Мотив «не та раскладка» является вариацией мотива неравенства в борьбе, который звучит в целом ряде произведений: «Пусть мент