без официального разрешения, но их никогда не наказывали так строго, как взрослых. Согласно указу от 28 декабря 1940 года, тем, кто убегал из ФЗО и училищ, грозил год исправительно-трудовой колонии для несовершеннолетних. Это наказание не менялось за время войны и распространялось даже на школы трудовых резервов, прикрепленные к оборонным заводам[947]. Разительное отличие от законов, предусматривающих наказание за уход с работы и прогулы для взрослых, заключалось в том, что число обвинительных приговоров было небольшим – всего 50 179 осужденных с января 1941 года по декабрь 1945-го. Из них почти четверть (23,8 %) получили не срок, а либо исправительные работы на предприятии, к которому были прикреплены, либо условное освобождение[948].

ГУТР не могло прийти к единому мнению с Прокуратурой СССР относительно того, следует ли – и при каких обстоятельствах – применять уголовное наказание, предусмотренное указом от 28 декабря 1940 года. Местная прокуратура, милиция, государственные служащие и партийные работники часто не хотели принимать против беглецов какие бы то ни было меры, тогда как некоторые сотрудники Прокуратуры СССР, занимающие высокие посты, выступали за обязательное уголовное преследование. В отчете о применении указа от 28 декабря 1940 года на Урале, представленном в конце 1942‐го или начале 1943 года, прокуратура жаловалась, что беспринципная, незаконная и вредная политика – просто возвращать беглецов в школы, откуда они убежали, – только поощряла еще больше молодых людей бежать, подрывала дисциплину в школах и способствовала нездоровым настроениям среди населения в целом. Авторы отчета были недалеки от истины. Получая от беглецов письма, их товарищи, оставшиеся в школе, убеждались, что им не грозит опасность преследования, и решали по примеру друзей вернуться в деревню. Схожие письма учащимся приходили и от родителей[949]. Авторы отчета настаивали, что беглецов необходимо наказывать по закону. Стратегия ГУТР, наоборот, заключалась не в том, чтобы наказывать беглецов, а в том, чтобы найти их и вернуть в школу. В октябре 1942 года Москатов, начальник ГУТР, предупредил на заседании коллегии: «Вы не забывайте, что отдача под суд является высшей мерой наказания для мальчика. Его отдают под суд, ссылают в лагерь, а там он встречается с рецидивистами, преступным элементом. Там‐то он уже научиться лазить в окно и прочее»[950]. Следуя этой тактике, ГУТР рекомендовало школам и своим отделениям на местах отправлять представителей, чтобы они искали беглецов, ловили их и возвращали в школы. ГУТР сетовало в первую очередь не на стремление сотрудников местной прокуратуры возбудить уголовное дело, а на их отказ помогать ловить и возвращать беглецов.

Но главная проблема, с которой сталкивались сотрудники ГУТР и Прокуратуры, вне зависимости от выбранного ими подхода, – серьезные препятствия, затруднявшие розыск учащихся из деревни, бежавших домой. В местных советах и партийных организациях, как и в местной прокуратуре, неохотно помогали поймать беглецов, более того – старались помешать их возращению. В декабре 1942 года член московской городской администрации ГУТР затронул эту проблему на коллегии:

Возврат самовольно оставивших учебу идет очень медленно. Во всех случаях ухода подростков, призванных из областей, посылались работники училищ для возврата их. Так в октябре было послано 22 чел., в ноябре 24 чел., однако это не дало большого результата. Райисполкомы, партийные организации, прокуратура на местах никаких действенных мер к возврату не принимает. Кроме того, часть самовольно ушедших подростков на местах мобилизована вторично и направлена в другие области, часть добровольно вступила в ряды Красной Армии, часть ушедших вместе с населением переселена из прифронтовых районов[951].

Железнодорожная милиция, занятая более насущными проблемами, чем надзор за подростками, тоже часто не обращала внимания на беглецов, которых периодически забирали вместе с беспризорниками. Прокурор Горьковской области отмечал: «Зачастую железнодорожная милиция сажает их в поезд и отправляет обратно – но понятно, что они обратно не возвращаются, болтаются на станциях и пополняют контингент беспризорных»[952].

В городах, особенно в промышленных центрах на востоке страны, прокуроры, как правило, строже относились к беглецам, нередко стремясь отдать их под суд, даже когда всплывали берущие за душу смягчающие обстоятельства. Они были решительно настроены поддерживать порядок в школах трудовых резервов и производство на заводах, чем отличались от своих сельских коллег, думавших прежде всего о тяжелом положении семей в деревнях и нуждах колхозов[953]. Колхозы, потерявшие ядро рабочей силы – людей призывного возраста и трудоспособных мужчин, – хотели вернуть свою молодежь. Лошадей осталось так мало, что часто женщины сами впрягались в бороны и плуги и тащили их по полю[954]. Председатели колхозов старались защитить от мобилизации молодых людей покрепче и отправить вместо них больных, хилых подростков в надежде, что их не возьмут и вернут[955]. Они также не считали невозможным для себя подбивать ребят на побег и прятать вернувшихся в деревню. Таким образом, сельские и городские прокуроры, директора предприятий и председатели колхозов олицетворяли более масштабную и все усиливающуюся борьбу за трудовые ресурсы между промышленностью и сельским хозяйством.

Яркая иллюстрация этого конфликта – злоключения РУ № 9 в Молотовской области. Заместитель директора училища, женщина по фамилии Литовских, в декабре 1943 года написала в Прокуратуру СССР подробный рапорт, где рассказала, как пыталась вернуть многочисленную группу учащихся, бежавших в родной Дзержинский район на востоке Смоленской области. РУ № 9 располагалось за 2000 километров к востоку от Чусового, неприглядного промышленного центра в Молотовской области, где находились крупные предприятия черной металлургии[956]. Дзержинский район, расположенный в 150 километрах к юго-западу от Москвы, как и всю Смоленскую область, в начале войны оккупировали немцы. Полностью Смоленская область была освобождена в сентябре 1943 года, но некоторые восточные районы освободили еще весной. Как и на всех освобожденных территориях, выжившие встраивались в трудовую систему военного времени и подлежали мобилизации. Подростков из Дзержинского района мобилизовали в школы трудовых резервов в Куйбышевской области в Среднем Поволжье, в Свердловской и Молотовской областях на Урале и в Новосибирской области в Западной Сибири. По словам Литовских, в декабре 1943 года в Дзержинском районе укрывались почти 400 беглецов из перечисленных регионов. К тому же она заявила, что подавляющее большинство бежавших из Молотовской области прячутся под Смоленском. В отношении собственного училища Литовских была уверена, что беглецы устремились прежде всего именно в Дзержинский район.

В июне 1943 году в училище, где работала Литовских, мобилизовали 300 четырнадцати- и пятнадцатилетних подростков, 36 из которых затем бежали обратно в Дзержинский район. Однако когда родители мобилизованных подростков начали писать коллективные письма директорам школ трудовых резервов по всей Молотовской области,