их, передать дела в суд и организовать показательный процесс над двумя-тремя беглецами, что, вероятно, убедило бы остальных вернуться добровольно. Тогда Орлов опять поручил начальнику местного отделения НКВД найти подростков и доставить их в прокуратуру. Тем временем он отъехал по «другому делу». Сотрудник НКВД добросовестно обошел весь район, собрал подростков, вернулся вместе с ними, но обнаружил, что Орлова нет на месте. Он быстро отпустил ребят, и те снова исчезли. Неизвестно, организовал ли Орлов в итоге суд и удалось ли Литовских вернуть хотя бы одного беглеца на Урал. Развязка этой истории была созвучна стоявшей за ней долгой и утомительной эпопее. В любом случае смысл ее вполне однозначен: ни местные прокуроры, ни представители советов, ни сотрудники НКВД, ни председатели колхозов не хотели возвращать беглецов в далекие школы или на предприятия, потому что в них отчаянно нуждались родные и лишившиеся рабочих рук колхозы. Даже самый настойчивый руководитель училища, скорее всего, вернулся бы ни с чем.

Злоключения Литовских выделяются тем, что о них нам на удивление много известно, но неудача, которую она потерпела, типична. Штат орудийного завода № 88, расположенного в городе Калининграде (нынешнем Королеве) Московской области, почти полностью состоял из молодых рабочих, набранных в разных местах, и коэффициент текучести кадров было очень высоким. Попытки заводского профкома разыскать и вернуть беглецов натыкались на то же сопротивление местного руководства, что и в случае с Литовских. Председатель заводского профкома сообщал:

Одна из товарищей, которая поехала в Камский район, Московской области пишет: «Прибыв в район, обратилась к прокурору района и Секретарю райкома комсомола. 11 мая мною был сдан материал для привлечения к ответственности согласно Указа от 26 декабря. На 15 мая прокурор сделал вызов в количестве 11 человек. Явилась одна Курочкина. После этого выехала в район и установила, что все 11 человек проживают дома. Поехала в Спасский район. Председатель райсовета, который знал о дезертирах, заявил, что «нам самим нужны люди, сейчас проходит, мол, посевная кампания, начались весенние работы, а работать в колхозе некому». Взяв справку о нахождении всех лиц, дезертировавших, в Спасском районе, товарищ поехала к прокурору, чтобы принять окончательные меры. Прокурор еще раз сделал вызов на явку на 19 мая. Но результатов не было. После этого товарищ выехала обратно на завод.

В данном случае председатель профкома дал трезвую оценку «помощи», полученной им от узкой, спаянной группы местных представителей советов, прокуратуры и партии. Он пояснил:

Вот как отдельные прокуроры вместо того, чтобы оказать помощь заводу и привлечь виновных к ответственности, покрывают председателей райисполкомов и секретарей райкомов, которые знают, что в их районе проживают дезертиры и никаких выводов не делают[957].

1944 Год: провал репрессивной политики

К 1944 году трудовое дезертирство приняло невероятные масштабы, распространившись уже и на освобожденные территории. Изменилось настроение как рабочих, так и сотрудников судебных органов. Понимая, что война скоро кончится, люди начали проявлять нетерпение. Все тосковали по нормальной жизни. Мобилизованным рабочим хотелось домой. В 1944 году число зафиксированных случаев «дезертирства» выросло на 55 % по сравнению с 1943 годом. По мере того как Красная армия освобождала новые территории, некоторых эвакуированных рабочих отправляли домой, тогда как других жителей освобожденных регионов мобилизовали для работы либо в недавно освобожденных западных областях, либо в промышленных городах на востоке. Огромные потоки людей перемещались по стране в разных направлениях. «Особые контингенты» – заподозренных в нелояльности советской власти и коллаборационизме, вернувшихся на родину, но вызывавших сомнения российских военнопленных и группы жителей Прибалтики и отдельных регионов Финляндии, которым власть не доверяла, – мобилизовали на работу на Урале и в Сибири.

Масштабные перемещения населения, с одной стороны, увеличивали число людей, стремившихся бежать с места работы, с другой – усугубляли хаос, сопутствующий релокации и переездам. В 1942–1943 годах трудовое дезертирство было обусловлено в первую очередь тяжелыми условиями и сложными семейными обстоятельствами. Тем не менее большинство рабочих, мобилизованных или нет, оставалось на своих местах. Эвакуированные рабочие были преданы своему предприятию, товарищам и руководству, а старшие рабочие добросовестно старались обучать и направлять юных выпускников заводских школ. Однако к 1944 году многим рабочим наскучили трудовая мобилизация и запрет менять место работы. Эвакуированные рабочие, пастухи из Средней Азии, колхозники, подростки и другие группы, мобилизованные на отдаленные предприятия, хотели вернуться домой. Красная армия побеждала, оккупированные западные области постепенно освобождали, поэтому ощущение катастрофы и чувство долга, ранее двигавшие людьми, начали ослабевать. Местная милиция, органы НКВД, судебные ведомства и советы ждали, когда с них сложат бремя трудовой мобилизации и принуждения к ней. Многие руководители понимали, что вся система, эффективно способствовавшая построению на востоке промышленной базы, разрушалась под тяжестью собственных противоречий.

Случаи дезертирства участились. Как в 1943‐м, так и в 1944 году пик пришелся на период с июля по сентябрь. В теплую погоду легче было бежать, и именно в это время колхозы особенно нуждались в работниках. За лето 1943 года директора предприятий сообщили о побеге 161 269 рабочих; за тот же период 1944 года бежало почти вдвое больше[958]. Росту этой цифры способствовали главным образом мобилизованные рабочие. Представители судебных органов настаивали, что основная часть трудовых дезертиров – подростки, а не мобилизованные рабочие в целом. Эта удобная уловка позволяла обойти стороной системный характер проблемы: трудовая мобилизация зашла в тупик. Доля подростков, осужденных за дезертирство, действительно заметно превышала долю несовершеннолетних, занятых в промышленности, но даже в периоды самого массового бегства подростки никогда не составляли более 30 % всех трудовых дезертиров. Но государство так держалось за эту идею, что даже пересмотрело определение рабочей «молодежи»: теперь к ней причисляли людей до двадцати пяти лет, хотя к этому возрасту человек, как правило, уже успевал десять лет проработать в сельском хозяйстве или промышленности. Новое определение понятия позволило властям отнести большинство дезертиров к «молодежи», но не решило социальную и системную проблему[959]. Причина заключалась не в «молодости», а в мобилизации. У тех, кто работал по месту жительства, было меньше мотивов и возможностей для бегства. Они жили в своих домах, с семьями, на них лежала забота о тех, кто от них зависел, нередко имелся и собственный огород, который их кормил. Да и бежать было некуда. Мобилизованные рабочие же оказались в тяжелейших условиях. Они жили в разлуке с семьями и вдали от дома, поэтому оказались ненадежным контингентом, но именно их государство часто отправляло на заводы, шахты и стройки.

Отток рабочих был связан не только