Потом бродил вокруг, глядя, как поблескивают в воде мириады звезд и златокудрым мальчуганом прыгает по воде большая красная луна. Звуки веселья на воде раздавались все громче. Вглядевшись туда, откуда они доносились, он увидел большую расписную джонку для увеселений, которая мед ленно приближалась по течению реки. Джонка сияла огнями, на палубе под звуки пипа и шэна[207]пели и танцевали девушки в старинных одеждах. На столе, уставленном экзотическими яствами, было полно прекрасного вина, и с десяток разодетых мужчин и женщин играли в застольные игры на пальцах, раздавали наказы со штрафными чарками. Все — и мужчины, и женщины — уплетали еду с одинаковой жадностью — чай не прежние времена. Одна женщина, разинув огромный рот, уписывала всё подряд, как свиноматка, даже не поднимая головы. У смотревшего на все это Дин Гоуэра аж круги перед глазами поплыли. Джонка подошла ближе, уже были различимы черты пассажиров и слышно их смрадное дыхание. Следователь разглядел множество знакомых лиц: Цзинь Ганцзуань, шоферица, Юй Ичи, завотдела Ван, партсекретарь Ли… А одно лицо удивительно напоминало его самого. Похоже, его задушевные друзья, любовница и враги собрались вместе на этой людоедской вечеринке. Почему людоедской? Да потому что как завершающее блюдо снова внесли сидящего на большом позолоченном подносе истекающего маслом и распространяющего вокруг чудесный аромат пухленького мальчика с завораживающей улыбкой на лице.

«Сюда, любезный Дин Гоуэр, к нам давай…» — донесся нежный голос капризной, но миловидной шоферицы, и она, высоко подняв белоснежную ручку, несколько раз махнула ему. За ее спиной величественный Цзинь Ганцзуань склонился к миниатюрному Юй Ичи и что-то сказал ему на ухо. На лице Цзинь Ганцзуаня играла снисходительная улыбочка, а Юй Ичи понимающе осклабился.

«Я протестую!» — воскликнул Дин Гоуэр и, собрав остатки духа, устремился к разукрашенной джонке. Но по дороге угодил в большую незакрытую выгребную яму, где жиденькой жижей выбраживало все съеденное и выпитое во время пьянки, а потом выблеванное жителями Цзюго; там же скапливались их испражнения и плавали использованные вздувшиеся презервативы и прочая грязь, какую только можно себе представить. Это было благодатное местечко для зарождения самых разных вирусов, бактерий и микроорганизмов, рай для мух, раздолье для личинок. Он понимал, что это место не должно стать его последним прибежищем, и, чувствуя, что теплая жижа вот-вот зальется в рот, торопливо воскликнул: «Я протестую! Про…» Грязь совершенно бесцеремонно заткнула ему рот, сила земного притяжения неудержимо потянула вниз, и через несколько секунд все идеалы, справедливость, достоинство, честь, любовь и многие другие священные понятия вслед за горемыкой-следователем по особо важным делам погрузились на самое дно отхожего места…

1

Брат Идоу!

Я уже заказал билет на поезд в Цзюго на 27 сентября. По расписанию он прибывает 29 сентября в 2.30 ночи. Время ужасное, но что поделаешь — других поездов нет, поэтому вынужден обеспокоить тебя.

«Обезьянье вино» прочел, и мыслей в связи с этим немало. Подробно поговорим при встрече.

С наилучшими пожеланиями,

Мо Янь

2

Писатель Мо Янь, мужчина среднего возраста, полный, с жидкими волосенками, глазами-щелочками и кривым ртом, возлежит со сравнительным комфортом на жестком лежачем месте — если сравнивать с жестким сидячим, — и сна у него ни в одном глазу. В составе включили ночной режим освещения, лампочка над головой погасла, и только напольные лампы мерцают слабым желтоватым светом. Между мной и этим Мо Янем немало общего, но и различий хватает. Я вроде рака-отшельника, а Мо Янь — раковина, которую я занимаю. Мо Янь — шляпа, что защищает меня от ветра и дождя, собачья шкура, которую я накидываю, чтобы не продуло холодным зимним ветром, маска, которую надеваю, чтобы соблазнять девиц из приличных семей. Иногда кажется, что этот Мо Янь для меня тяжкое бремя, но от него никуда не деться, как раку-отшельнику не избавиться от своей раковины. Удается это лишь в темноте, да и то ненадолго. Вижу, как он мягко растекается по узкому спальному месту, как беспрестанно ворочается туда-сюда на крохотной подушке его большая голова: за долгие годы писательского труда шейные позвонки окостенели и застыли, поэтому шея поворачивается с трудом. Просто тошнит от этого Мо Яня, что правда, то правда. А в голове у него сейчас ну какая только дичь не крутится: обезьяны, делающие вино и черпающие лунный свет; следователь, схватившийся с карликом; ласточки-салаганы, строящие гнезда из собственной слюны; карлик, приплясывающий на животе красивой женщины; кандидат виноведения, амурничающий с собственной тещей; репортер, снимающий на видео приготовление блюда из младенца; гонорары за рукописи, поездки за границу, ругательства всякие… Никак в толк не возьму: ну какое удовольствие, когда голова у тебя захламлена такой ерундой?

— В Цзюго приехали, Цзюго! — Покачиваясь и постукивая о ладошку компостером, показалась маленькая, тощая проводница. — Цзюго, кто еще не получил билеты — быстренько давайте, быстренько.

В один миг сливаюсь с Мо Янем, он садится на своей полке, я, соответственно, тоже. Живот начинает пучить, шею не повернуть, свободно дышать уже не могу, и привкус во рту жуткий. Ну и грязнуля этот Мо Янь, ни в одну глотку не полезет. Вижу, как он достает жетон из серого пиджака, который носит уже не знаю сколько лет, получает билет, потом неуклюже спрыгивает со своей полки и начинает нашаривать своими невыносимо вонючими ногами, похожими на раков-отшельников, ищущих свои раковины, свои невыносимо вонючие туфли. Пару раз кашляет, торопливо заворачивает в засаленное махровое полотенце, которым вытирает и лицо и ноги, грязную кружку для воды, засовывает ее в серую дорожную сумку, потом тупо сидит несколько минут, уставившись на волосы похрапывающей на нижней полке женщины — агента по продажам с фармацевтической фабрики, потом встает и, пошатываясь, бредет к выходу из вагона.

Спускаясь на перрон, вижу, как пляшут в тускло-желтом свете фонарей белые капли осеннего дождя. На платформе ни души, только неторопливо прохаживаются несколько человек в синих шинелях. В дверях вагонов, молча, съежившись, словно курицы после мучительно долгой ночи, стоят проводницы. В составе тихо, будто там ни души. За ним звонко журчит вода: наверное, заправляют цистерны. Впереди ярко светит прожектор. Рядом с составом какой-то человек во френче обстукивает колеса остроконечным молоточком, как ленивый дятел. Поезд весь влажный, он подшипывает, переводя дух, и блистающие под светом фонарей, разбегающиеся к далеким станциям рельсы тоже мокрые. Похоже, долго шел дождь, но в вагоне я этого не замечал.

«Не думал, что на вокзале в Цзюго будет так тихо и спокойно, настолько тихо и спокойно. Что будет моросить осенний дождь, что будет яркий, теплый, золотистый свет фонарей, что будут поблескивать мокрые рельсы. Что будет такая, чуть прохладная, погода и такой свежий воздух, такой темный подземный переход под железнодорожными путями. В этом есть что-что от маленьких станций, какие встречаются в детективных романах, и мне это нравится. „…Дин Гоуэр идет по подземному переходу под железнодорожными путями, а в ноздрях у него еще стоит густой аромат, исходивший от приготовленного ребенка. По лицу мальчонки с золотистым тельцем блестящими каплями стекает темно-красное масло, а в уголках рта играет таинственная усмешка…“ Провожаю глазами поезд, который, погромыхивая, уплывает все дальше, пока не исчезает за поворотом красный хвостовой фонарь. Лишь после того как откуда-то очень издалека, из ночного мрака, доносится его лязг, беру сумку, спускаюсь в подземный переход и шагаю по его неровному покрытию, слабо освещенному маломощными лампами. Сумка на колесиках, я тащу ее за собой, но она тарахтит, поэтому я закинул ее на спину. Переход оказался очень длинным, мои шаги звучат громче, чем на самом деле, и в душе какая-то пустота… Надо связать приключения Дин Гоуэра в Цзюго с этим подземным переходом. Где-то здесь должен быть тайный рынок, где торгуют „мясными“ детьми, здесь должны обретаться пьяницы, проститутки, нищие, да и полубешеные собаки, и именно здесь он находит важные нити, ведущие к раскрытию дела… Уникальность места действия — важный фактор, он определяет успех произведения, искусный литератор всегда заставляет своих героев действовать в беспрестанно меняющейся обстановке, потому что это не только позволяет скрыть некоторые недоработки автора, но и мобилизует активность читателя в процессе чтения». Размышляя таким образом, Мо Янь поворачивает за угол и видит скорчившегося под потрепанным одеялом старика, а рядом с ним — зеленоватую винную бутылку. «Я почувствовал облегчение, узнав, что нищим в Цзюго тоже есть что выпить. Этот кандидат виноведения Ли Идоу, тоже мне — столько рассказов понаписал, и все о вине да о вине, нет чтобы написать хоть один про нищих. Нищему пьянице не нужны ни деньги, ни еда, он знай только просит выпить, а напьется, и давай песни распевать да плясать, блаженствуя, как небожитель. Странный все-таки тип этот Ли Идоу, — что он, интересно, собой представляет? Как ни крути, надо признать: все эти рассказы, что он прислал, в конечном счете изменили мой собственный роман. Ведь предполагалось, что из моего Дин Гоуэра получится блестящий персонаж, вроде супердетектива Хантера, а он вот превратился в последнего пьяницу и никудышного человека. Писать дальше о Дин Гоуэре уже не получается, поэтому я и приехал в Цзюго: за вдохновением и за тем, чтобы придумать для своего следователя по особо важным делам финал чуть получше, чем утонуть в общественном нужнике».