— Что? — Я отрываю глаза от нижней половины его тела, пытаясь поскорее перестать дорисовывать в воображении невидимые детали. Теперь я смотрю на слова, вытатуированные на его коже, пытаясь сосредоточиться. — Ах, ну да. Да.

Здесь, по сути, две строчки. Шрифт похожий на тот, какой обычно бывает у самой банальной пишущей машинки. В самом низу его торса я читаю:

ад пустое место.

все черти здесь.

Да. Интересно. Да. Конечно.

Мне очень хочется немедленно куда-нибудь прилечь.

— Книги, — говорит он, натягивая трусы на талию и застегивая молнию штанов, — легко уничтожить. Но слова будут жить, пока люди их помнят. Татуировки, например, вообще очень сложно забыть. — Теперь он застегивает пуговицу на штанах. — Мне кажется, скоротечность жизни, особенно в наше время, заставляет людей чернилами писать на коже. Это как бы напоминает о том, что мы отмечены миром, что мы еще живем. И что мы никогда не забудем.

— Кто ты такой?

Такой Уорнер мне не знаком. Я не узнаю этого Уорнера.

Он улыбается своим мыслям. Снова садится возле стены и говорит:

— Никому и никогда не нужно этого узнавать.

— Что ты имеешь в виду?

— Узнавать меня, — поясняет он. — Достаточно того, что это знаю я сам.

Пару секунд я молчу и хмуро смотрю на пол.

— Наверное, это здорово, когда ты сам в себе так уверен.

— Ты тоже уверена в себе, — говорит он. — Ты упорная и неунывающая. Храбрая. Сильная. Нечеловечески красивая. Ты могла бы завоевать весь мир.

Я смеюсь и заглядываю ему в глаза.

— Я часто плачу. А завоевывать мир мне неинтересно.

— Вот этого мне не понять никогда. — Он качает головой. — Тебе просто страшно. Ты боишься того, что тебе еще не знакомо. Ты боишься разочаровывать людей. Ты душишь свой собственный потенциал, потому что постоянно думаешь о том, что другие люди ожидают от тебя, и ты до сих пор следуешь правилам, которые тебе когда-то навязали. — Он пристально смотрит на меня. — А жаль.

— Когда же ты перестанешь надеяться на то, что я стану использовать свою силу для того, чтобы убивать людей?

Он пожимает плечами.

— А я никогда и не говорил про это. Но это неизбежно произойдет само по себе. Это всегда случается на войне. Убийства невозможно избежать — так утверждает статистика.

— Ты, наверное, шутишь?

— Определенно нет.

— Убийства всегда можно избежать, Уорнер. И для этого хотя бы просто не пойти на войну.

Но он ухмыляется так расслабленно и спокойно, даже не обращая внимания на мои слова.

— Мне так нравится слышать, как ты произносишь мое имя. Сам не знаю почему.

— Уорнер не имя, — напоминаю я. — Тебя зовут Аарон.

Его улыбка получается еще шире.

— Боже, как же это приятно.

— Тебе нравится твое имя?

— Только когда его произносишь ты.

— Аарон? Или Уорнер?

Он закрывает глаза. Прислоняет затылок к стене. И снова эти ямочки.

И только теперь до меня доходит, чем же я тут занимаюсь все это время?! Я сижу и болтаю с Уорнером так, словно у нас впереди немерено свободных часов, которые можно тратить как угодно. Как будто этот ужасный мир там, наверху, перестал существовать. Я не могу понять, как же так получилось, что разговор опять съехал на посторонние темы. Я строго обещаю себе, что больше этого не повторится и я буду постоянно контролировать себя. Но как только я открываю рот, чтобы начать говорить, он произносит:

— Я не собираюсь возвращать тебе твой дневник.

И мой рот закрывается сам собой.

— Я знаю, что тебе хочется его забрать у меня, — продолжает он, — но, боюсь, он останется у меня уже навсегда. — Он поднимает блокнот и показывает его мне. Ухмыляется. И кладет его себе в карман. Туда, откуда я ни за что не рискну его доставать.

— Зачем? — не удержавшись, спрашиваю я. — Зачем он тебе так нужен?

Он очень долго смотрит на меня, не отвечая на мой вопрос. Потом говорит:

— «В самые мрачные темные дни тебе приходится искать пятнышко света, в самые холодные — капельку тепла. В самые блеклые дни надо смотреть вперед и вверх, а в самые грустные нужно держать их открытыми, чтобы дать им выплакаться. А затем просохнуть. Чтобы у них появилась возможность вымыть изнутри всю боль и уже потом снова смотреть на все вокруг свежим и чистым взглядом».

— Не могу поверить, что ты запомнил все это наизусть, — шепотом произношу я.

Он откидывается назад, прислоняясь к стене. Снова закрывает глаза и говорит:

— «Ничто в этой жизни не будет иметь для меня смысла, но я ничего не могу с собой поделать, я пытаюсь собрать воедино все перемены и надеюсь, что этого будет достаточно, чтобы заплатить за наши ошибки».

— Это тоже я написала? — спрашиваю я, все еще не веря в то, что он декламирует мои собственные слова, которые перетекали с моих губ на кончики пальцев, а затем кровью лились на бумагу. Я никак не могу поверить, что ему известны все мои тайные мысли и желания, которые рождались в моем измученном мозгу, сколачивались в предложения и втискивались в абзацы, мои раздумья, которые я разграничивала, как булавками, точками и запятыми, а уже они определяли, где заканчивается одна мысль и начинается другая.

Теперь этот светловолосый мальчик владеет всеми моими тайнами, и они живут на его языке.

— Ты много чего написала, — говорит он, глядя не на меня, а куда-то в сторону. — О своих родителях, о детстве, о своем опыте общения с другими людьми. Ты говорила о надежде и искуплении вины и что это такое — увидеть птицу, пролетающую мимо. Ты писала о боли. И что это такое — думать, что ты чудовище. Что это такое — когда тебя осуждают все подряд без исключения, а ты не успела перекинуться с ними и парой слов. — Он набирает в грудь воздух. — Многое из этого напоминает мне самого себя, — шепчет он. — Как будто я читаю то, что сам не знал, как высказать вслух.

И теперь мне хочется, чтобы мое сердце заткнулось-заткнулось-заткнулось.

— Каждый день я сожалею, — говорит он так тихо, как будто эти слова звучат почти без голоса, просто вместе с его дыханием, — что верил всему тому, что говорили про тебя. О том, что обидел тебя и причинил боль, хотя сам думал, что помогаю. Я не могу извиниться за то, кто я есть и какой я есть, — говорит он. — С этой частью меня самого уже покончено — она разрушена. Я давно уже махнул на себя рукой. Но я жалею о том, что не сумел узнать тебя лучше. Все то, что я делал, я делал исключительно для того, чтобы ты стала сильнее. Я хотел, чтобы ты использовала свой гнев как орудие, как оружие, помогающее тебе обуздать силу внутри тебя самой. Я хотел, чтобы ты сумела сразиться с целым миром. Я нарочно провоцировал тебя, — продолжает он. — Я толкал тебя вперед, но, наверное, чересчур резко и энергично, я делал так, чтобы ты испытывала то страх, то отвращение, и все это было сделано умышленно. Потому что именно так обучали и меня самого, так меня закаляли против ужасов нашего мира. Так меня натренировали, и я научился отражать наступление и натиск. А я хотел обучить тебя. Я понимал, что в тебе есть огромный потенциал, ты можешь больше, гораздо больше. Я видел в тебе великую силу.