— Юрий Алексеевич, вы — авантюрист, — сказал Макаров. — Это вам кажется, что вы все просчитали.

Гагарин улыбнулся.

Он словно помолодел — движения его вновь стали стремительны и точны, он прекрасно понимал, что делает, так было им задумано, а отступать от намеченных целей он не привык.

— Авантюрист? — он заразительно засмеялся. — Это хорошо. Миром правят авантюры, а не трезвый расчет, Володя. Это потом находятся люди, которые обосновывают железную неизбежность авантюры. Думаешь, первый полет не был авантюрой? Мне Сергей Павлович года через три после полета сказал, что шансы на благополучное возвращение с орбиты были примерно шестьдесят на сорок. Авантюризм? Но мы рискнули и обогнали американцев. А в конце шестидесятых рискнули они и обогнали нас. После смерти Королева мы ведь тоже могли пойти на риск, лунная ракета уже совершила несколько успешных стартов, но заупрямился Брежнев. Ему казалось, что неудача подорвет наш престиж. Так оно и случилось — у американцев все вышло, а мы потеряли лицо. Ты мне зубы не заговаривай. Тебе все-таки придется лететь с пассажиром, и этим пассажиром, сам понимаешь, буду я.

— Я не об этом. Вы серьезно думаете, что своим поступком разбудите самосознание нации?

— Не знаю, — признался Юрий Алексеевич. — Ты такие высокие слова говоришь… Но так дальше жить тошно. Ты пойми, я был с детства воспитан на иных примерах, те суррогаты, которые подсовывают сейчас, мне просто не подходят.

— Я понимаю, — серьезно сказал Макаров.

Они сидели в номере гостиницы, из которого была видна улица с деревьями, вяло вытягивающими корявые ветви из казахской земли. Еще в окно было видно чистое и густое синее небо, в синеве прерывисто белели полоски перистых облаков.

До старта оставалось тридцать два часа.

— Такое чувство, что жизнь разделилась на «до» и «после», — сказал Гагарин. — На поверхность вылезла человеческая дрянь, но нельзя же позволить, чтобы она и в самом деле правила миром.

— Людям надоела прежняя жизнь, а какой должна быть новая, они просто не знали. Представляли ее как-то заоблачно. Я где-то читал, что любую революцию делают романтики и идеалисты, но плодами победы пользуются негодяи и прагматики. Наверное, это неизбежный этап, он обязательно пройдет, надо только подождать.

— Володя, — сказал Гагарин. — В том-то и дело, что ждать некогда. У человека только одна жизнь, другой не будет. И эту жизнь хочется прожить по-человечески. И дело совсем не двухстах сортах колбасы и нежном пипифаксе в туалетной комнате, дело совсем в ином — трудно уважать себя, зная, что тобой командует жулик и негодяй.

— Бунт — тоже не выход, — качнул головой Макаров.

— А это не бунт, — мальчишески засмеялся Гагарин. — Это попытка остаться свободным и честный. Хорошую пилюлю мы им приготовили, а? И им придется ее проглотить.

— После этого попрут меня из отряда, — уныло сказал Макаров.

— А ты вспомни всех тех, кто так и не полетел, — посоветовал собеседник. — Им было горше, у тебя за спиной три полета, ты летишь четвертый раз. А Карташова списали по здоровью, хотя многие тогда говорили, что врачи просто перестраховались. А Филатьев и Аникеев вообще ответили за чужую вину. По совести говоря, их тогда Гриша подставил, самолюбием поступиться не захотел. А в результате ответили все трое. А Марс Рафиков? Думаешь, он не хотел летать?

— Умеете вы утешить, Юрий Алексеевич, — сказал Макаров. — Я понимаю, вы — это вы. Но все-таки это всмотрится мальчишеством. Кому вы собрались доказывать? Им?

— Себе, — без улыбки сказал Гагарин.

— Даже зная, что возвратиться не придется, а спасательная операция государству просто не по карману? Да и уверенности нет, что им захочется кого-то спасать.

— А вот это уже не главное, — Гагарин встал и, явно скрывая волнение, отошел к окну. — Главное, что этого им не удастся скрыть от людей. Не станут же они хоронить меня в какой-нибудь авиакатастрофе!