У всех, кто сюда попадал, на устах было слово «Позьер». По-видимому, это было название какой-то деревни, но в их сознании оно разрослось до имени места, откуда начинались все их несчастья. Английские газеты одним Позьером не ограничивались. Указывалась и проклятая река, едва заметная на карте. В сознании французов Сомма теперь струилась кровью и стала куда полноводнее Нила или Амазонки. Она превратилась в алтарь, на котором Авраам принес в жертву своего сына, и не было Бога, который велел бы ему опустить нож.

Это название жужжало в приемном покое в тот момент, когда Салли с помощью санитара начала снимать грязные бинты с раненого в пах молодого парня, показавшегося ей стариком, и из его бедренной артерии ударил фонтан крови.

— Просто остановите кровь, сестра, — спокойно сказал он, — и я вернусь к жене и детям.

Салли с санитаром пытались зажать артерию, но было уже поздно — дернувшись, он испустил последний вздох, скончавшись от потери крови.

Название реки произнес и юноша с ранением в грудь, это он заявил Оноре, что слишком устал, чтобы заснуть. В операционной, перед тем как ему дали эфирный наркоз, он признался операционной сестре и хирургу, что ему всего шестнадцать. Ходячие раненые из его отряда, готовясь к отправке на фронт или в Англию, без устали произносили это название. Мальчишку пришли навестить сослуживцы, принесли собранные для него карточки из сигаретных пачек с комическими сценками — быками, поднимающими на рога тигров, попугаями, шокирующими горничных порочностью языка, ковбоями и индейцами, футболистами и ловцами форели.

Заголовок газеты в столовой для медсестер возвещал: «Гунны несут огромные потери».

— Фрицы бегут, — успокаивал какой-то генерал.

Капитан Констебль остался в Руане из-за хаоса и небывалого наплыва раненых из-под Позьера. Казалось, это название стало причиной и его кризиса. На периферии раны начался сепсис, нужно было под наркозом удалить больной зуб и дренировать гной. Стало быть, Англия и обещанная челюстно-лицевая хирургия откладывались. Тысячи успели прогнать через их госпиталь, а он как был, так остался прикован к месту. Ведь считалось, что операция в Англии по восстановлению лица невозможна, пока в течение полугода не будет признаков сепсиса.

В Шато-Бенктен у леди Тарлтон было всего два хирурга и два палатных врача, когда начали поступать раненые австралийцы, пополнившие немногочисленные ряды британских офицеров с ранениями средней или легкой степени тяжести, которых направляли туда до сих пор. Занимающий кабинет заместителя начальника медицинской службы определенно считал, что титулованной особе, каковой была леди Тарлтон, надлежит иметь дело исключительно с офицерами. А теперь в машинах «Скорой помощи» везли австралийцев любого звания.

Военные прислали к ним, судя по всему, опытного хирурга, майора Дарлингтона. Но держался он отчужденно, Митчи с Наоми сошлись с леди Тарлтон в мнении, что военные решили от него избавиться, но не из-за того, что он плохой хирург, а, вероятнее всего, из-за его нелюдимости. Леди Тарлтон тщетно добивалась от лондонского отделения Красного Креста присылки еще одного гражданского хирурга, будто в те дни такое было возможно.

Дарлингтон был долговяз, слегка сутулился, что придавало его облику некоторую привлекательность, но слова его нередко попадали в засаду мысли, и он умолкал, так и не договорив. Однако вскоре он стал душой госпиталя. Слухи о его мастерстве пошли от операционных сестер. А он, в свою очередь, был несказанно рад оказаться в больнице, где в его распоряжении была собственная бактериологическая лаборатория.

Его подчиненной была молодая женщина, доктор Эйрдри, миниатюрная, с вьющимися волосами, поступившая как волонтер из Шотландской женской больницы, в Бенктен ее направили по просьбе леди Тарлтон. Ее тоже стали считать местным сокровищем. Но Дарлингтон был и оставался сокровищем куда более ценным.

Митчи с майором Дарлингтоном, Наоми с доктором Эйрдри совершали обход приемного покоя, распределяя поступивших по палатам. У Эйрдри еще не утихла обида за назначение в Шато-Бенктен. Однажды она выдала на своем шотландском диалекте:

— Стать волонтером только ради того, чтобы тебя послали костоломом в эту чертову Булонь.

Она мечтала о Средиземное море или Месопотамии. Но носившиеся вдоль обсаженной вязами аллеи к Шато-Бенктен санитарные машины заставили ее изменить мнение о леди Тарлтон как о светской даме, способной лишь нанимать горничных.

Вскоре у Эйрдри и майора Дарлингтон стало очень много работы в операционной, а два молодых палатных врача были просто завалены ею выше головы, так что Митчи с Наоми приходилось принимать решения самостоятельно. Они инструктировали недавно прибывших нескольких австралийских медсестер и других сотрудников Красного Креста, нанятых леди Тарлтон, делали карандашные записи о ранениях и лечении на листах, висевших в изножье коек всех пациентов, совсем как в наилучшим образом организованных госпиталях. Они назначали дозы морфина и других препаратов и принимали решение о перевязках и орошении ран. К Наоми вернулась былая уверенность, которой она не помнила со времен «Архимеда». Она научилась не тревожиться о добросовестно принятых решениях. Мужчины на койках в приемной палате усмехались, слыша ее австралийский говор. Приносит ли пользу характерный выговор персонала тем, кому он напоминает о родине?

Наоми действовала во вневременном режиме, понятие времени суток и такого временного отрезка, как час, перестало для нее существовать. Секунды еще что-то значили — без них не обойтись при измерении пульса. А следить за такими гигантскими отрезками времени, как час, было просто недосуг. Прибыл конвой — девяносто раненых из Позьера, и Наоми проработала больше суток, не догадываясь об этом, заметив только, что легкость верхней части тела никак не согласуется с тяжестью в нижней, например в ногах. Фактически исполняя обязанности старшей сестры, она при этом день и ночь делала перевязки и таскала кислородные баллоны в газовые палаты. Список, который она оставила в отеле «Дорчестер», казался чем-то вроде переложения «Потерянного рая», если вспомнить, что ей пришлось делать в те дни после Позьера.

К началу августа 1916 года, того самого, которому предрекали победу, палаты были забиты англичанами, австралийцами и даже индусами. Им прислали еще одного молодого палатного врача, по здоровью признанного медицинской службой невоеннообязанным. Также из Лондона вызвали отряд добровольных помощников, разумеется, благодаря влиянию леди Тарлтон в Красном Кресте.

— Мой муж безнадежен, — тихо пожаловалась она Наоми и Митчи однажды утром, когда они пили обжигающий чай в столовой. — Ему не по душе то, что я делаю, и настойчивость, с которой я тереблю его приятелей. Он уверяет, что никакого влияния у него нет. Лгун он и сплетник — вот кто. Такие могут только разрушать, а не созидать.

А затем, будучи отнюдь не сплетницей и не лгуньей, а как раз человеком действия, она отправилась взглянуть, как английские волонтеры готовят раненым завтрак.

Из Бенктена было легче попасть в Англию. Майор Дарлингтон занимался этим в дополнение к хирургии и работе в патологоанатомической лаборатории. Доктор Эйрдри и палатные врачи были солидарны с Дарлингтоном в нежелании отправлять солдат обратно на фронт без хотя бы краткого отпуска в Англию. Аргументы об уклонении от исполнения долга никак на них не действовали. За исключением редчайших и самых бесспорных случаев выздоровления или под нажимом самого солдата, яростно требующего возвращения на фронт, они отправляли всех транспортабельных, в том числе с пост-травматическим синдромом, на машине «Скорой помощи» на паром. А ремонтные работы в Австралийском добровольческом шли полным ходом. Леди Тарлтон наняла рабочих рыть в летнем саду ямы под канализацию и отопительные котлы и доить трех коров, которых она приобрела, чтобы обеспечить раненых свежим молоком. Карлинг оказался незаменимым мастером на все руки.