И отмахнулась, причем от всего сразу — и от этого ресторанчика, и от безрадостной картины за окном, где под дождем у набережной выстроились солдаты, готовясь то ли патрулировать, то ли ставить какие-нибудь дурацкие заграждения.

— Глупо ломать себе голову надо всем этим, — продолжала Наоми. — Над тем, что именно эта бездушная и не ведающая ни жалости, ни сочувствия война сблизила нас с ней по-настоящему. Но именно так и было. Вряд ли это послужит утешением матерям и женам солдат. Наверное, и у меня когда-нибудь будет муж. Хотя представить себе этого не могу. Но если останусь незамужней, у меня хоть сестра есть. Кто знает, может, нам на роду написано вернуться к прежней жизни в том же доме и в том же городке. Теперь вполне возможно то, чего раньше и представить было трудно. Пока мы были на Лемносе, нам казалось, ну, во Франции или там в Бельгии не будет хуже, чем на Галлиполи. Оказывается, здесь еще хуже! В тысячу раз хуже! Мы уже так свыклись со всеми ужасами, на которые нагляделись, что просто не должны расставаться. Только мы с ней и способны по-настоящему понять друг друга. Другие не поймут нас никогда.

Они допили вино как равные во всех отношениях. За окном неукротимо бушевал шторм — так напоминавший эту войну.

* * *

Отказ Наоми доктору Эйрдри и благополучное завершение ужина в Вимрё принесли ей облегчение и даже в некотором смысле способствовали ее самоуважению, но объяснение шотландки вызвало у Наоми ощущение, что и она сама тоже страдает от одиночества. Комната Наоми находилась в отдаленной части здания. Летом в ней было жарковато — прохладный морской бриз сюда не долетал, зато регулярно навещал горячий южный ветер. Теперь же здесь царил жуткий холод, и Наоми едва обходилась без обогревателя, но просить о нем не решалась, поскольку обогревателей едва хватало для отделений. Щели в окнах приходилось затыкать кусками парусины. Но холод она воспринимала не как естественные трудности, а как козни дьявола, те самые, которые обусловлены одиночеством зовом плоти.

Лежа ночью без сна, Наоми понемногу понимала, что именно Эйрдри усмотрела в ней — и использовала в качестве некоей форы: ее нереализованную потребность в тепле, обрести и ощутить которое можно, лишь оказавшись рядом с другим человеческим телом. Леди Тарлтон как-то жаловалась, что, мол, в отделениях временами бывает такая холодина, что от замерзших чернил лопаются вечные перья. Замерзали и водопроводные трубы, так что медсестрам приходилось растапливать лед, приготовляя какао для пациентов. И когда холод, несмотря на одеяла, пледы, шинели, носки и прочее, грозил пробрать Наоми насквозь, она понимала, что спастись от него можно, лишь прижавшись к чужому теплому телу — к чужой плоти и крови. Несколько последних ночей убедили ее, что они могли бы спать с Эйрдри в одной постели — в обнимку, именно в обнимку, и ничего более. И каждое утро Наоми хвалила себя за то, что не поддалась соблазну. Каждую ночь, лежа под колючими до невозможности одеялами, она страшилась заснуть и больше не проснуться от холода.

А что, если кто-нибудь заметит ее по пути к комнате Эйрдри? Или Эйрдри вдруг вызовут среди ночи на срочную операцию, а она, Наоми, окажется в ее комнате и в ее постели? Но в одну из ночей холод стал просто непереносим, и она вышла в коридор. На случай, если ее кто-нибудь заметит, Наоми придумала вполне правдоподобную отговорку — мол, иду в кладовую за бутылкой, хочу залить в нее горячей воды, иначе спать невозможно. И по пути к Эйрдри раз за разом прогоняла в мыслях предстоящий уговор с ней.

Но подойдя к двери шотландки и уже собравшись тихонько постучать. Наоми вдруг услышала приглушенные голоса. Говорили тихо, но Наоми все же догадалась, что женщины что-то обсуждают. Резковатый голос, интонация… Голос принадлежал, несомненно, англичанке, причем одной из самых элегантных молодых дам-суфражисток из когорты леди Тарлтон. Тех самых, из «приличных семей».

Наоми сразу позабыла о холоде. Напротив, от изумления ее бросило в жар. И, что самое удивительное, этот эпизод ее даже слегка позабавил. Вот как, выходит, Эйрдри понимает любовь! Ведь и недели не прошло, как она впала в меланхолию — если на самом деле впала — от отказа Наоми. Или ей тоже стало невмоготу от холода, и она зазвала к себе кого-нибудь из этих девчонок, тоже возжаждавших тепла в постели. Но что-то слишком быстро эта по уши влюбленная в Наоми шотландка нашла себе утешительницу. И Наоми — в форменном пальто, в носках — отверженная и продрогшая, стыдившаяся и насмехавшаяся над собственной наивностью поверить Эйрдри — повернула в обратный путь. Отвращение и безудержное веселье согревали ее, приятно покалывая, бодро неслась по жилам кровь.

И хотя она была несказанно рада, добравшись до своего нетопленого жилища, стоило ей улечься в ледяную постель, как перед глазами с невиданной до сих пор поразительной отчетливостью вновь предстали образы гибели «Архимеда». Я — не цельная личность. И не личность за семью печатями. Будь я ею, с какой стати я тогда поперлась к Эйрдри? Почему до этого холод казался мне нестерпимым, а теперь я спокойно его переношу? Я — череда непрерывно сталкивающихся обстоятельств. Продолжай я мерзнуть у себя, я не знала бы, почему я так решила. Как не знаю, почему пошла к ней.

Выходило, параллельно существуют две Наоми: та, которая предпочла бы остаться у себя, несмотря на опасность замерзнуть, и другая — кравшаяся по коридору, чтобы согреть озябшее тело в объятиях шотландки. Это было зеркальным отражением другой пары: Наоми, которая предпочла бы пойти на дно вместе с «Архимедом», и еще одна — та, которая этого не захотела. И обе умещались в одном теле. И она, раздираемая на части своими стремлениями, мыслями, пережитыми событиями, воспарившая над всей оледенелой землей, презрев холод этой ночи, провалилась в глубокий, заключивший ее в свои желанные объятия сон. Солдатам в окопах сейчас куда холоднее, засыпая, пробормотала она в упрек себе. Им Эйрдри куда нужнее.

Майора Дарлингтона тревожило количество солдат, поступивших за лето и зиму в Шато-Бенктен, которые выбыли из строя из-за проблем с ногами (траншейная стопа) и обморожений. У койки одного рядового-австралийца, потерявшего в результате траншейной стопы большие пальцы на ногах, по распоряжению Дарлингтона собрались доктор Эйрдри и все медсестры — с полдесятка австралиек плюс «английские розочки».

— Бог ты мой! Этого вполне можно отправить на фронт, — пробормотала одна из австралиек.

Все смотрели на солдатика.

— Случай совершенно идиотский — хотя нет, тут я явно поторопился, — тут есть и вина самого пострадавшего, — подытожил майор Дарлингтон, обращаясь к собравшимся.

Слова его были адресованы и пострадавшему австралийцу, которого явно смутила реакция медсестер.

— Вы не считаете себя виноватым, молодой человек?

— Наверно, нет, — ответил солдат. — Я имею в виду, иногда тебя что-то отвлекает, и ты не обращаешь внимания. Газы куда опаснее. И потом — какой смысл менять носки, если в любую минуту может оторвать ноги.

— Не сомневаюсь, — продолжал, кивая, словно аист, майор Дарлингтон, — что, если мы хотим избавить себя от подобных инцидентов, необходимо настоять на том, чтобы в каждой траншее было отведено специальное сухое место, где солдат мог бы смазать стопу китовым жиром, сменить носки или в случае необходимости переобуться. В противном случае нам придется сталкиваться вот с этим.