популяции рождается больше мальчиков? И научный подход далеко не всё может объяснить, потому что в осмыслении таких фундаментальных понятий, как «народ», логики будет недостаточно.

Что такое народ? Что он отвергает? Что любит? Чем руководствуется в своих предпочтениях?

К категории «народного кино» относят фильм «Москва слезам не верит» и ещё в большей степени картину «Любовь и голуби». Разумеется, я не ставил для себя задачи обязательно сделать «народное кино», но моё отношение к народу как безусловной ценности, думаю, повлияло на конечный результат. Всё-таки заметно, с каким багажом подошёл режиссёр к работе. Мировоззрение проглядывает и в деталях, и в общем пафосе, а ведь на основе того же материала вполне могла получиться и чернуха – вот даже если бы просто дощатый настил во дворе не сколотили. Месили бы артисты грязь, «обнажая правду жизни», и сложилось бы совсем другое впечатление.

Я объяснялся в любви этому самому «простому народу». Я помнил о своей маме, о тётках, о мире, который мне открылся в Архангельске, а потом в Астрахани. Я помнил о стране, в которой взрослел. Стране по многим своим приметам крестьянской. Я хотел выразить признательность этим людям, и только поэтому получилось сделать кино, рождающее незамутнённые, чистые, красивые чувства.

Помню, как мне позвонила кинокритик из Венгрии, стала восхищаться фильмом «Любовь и голуби», а я спросил у неё, удивившись: «А вы что-то поняли?..» Критикесса даже обиделась: «Да вы что? Это же про всех история! И в Венгрии поймут её глубокий смысл, и в Америке, хотя кажется она такой простой…»

40

О том, как расцветали цветы на деревьях, о несчастном Петре Тодоровском, неводе, заброшенном Людмилой Гурченко, и Ленинском субботнике на «Мосфильме»

Удивительно, но в нашей карельской экспедиции мы снимали, совершенно не замечая никакого интереса со стороны жителей Медвежьегорска: они нам не мешали, не лезли на заборы, не проявляли навязчивого любопытства. Чем это объяснить – природной деликатностью или тем, что просто всерьёз не воспринимали киношников из Москвы? В любом случае, спокойное отношение местных к нашему пребыванию в городе помогало нам прижиться в этих краях. А то, что на съёмочной площадке, да и за её пределами, атмосфера сложилась праздничная, объяснялось ещё и удивительной природой Карелии, которая вводила нас всех в какое-то особенное благостное состояние. Члены нашей группы вспоминают, что я смеялся во время съёмок больше всех, и правда, мне нравилось, как работают артисты, многие их находки, эксперименты, импровизации доставляли настоящее удовольствие. Юрский, личность для меня легендарная, фонтанировал, блистал. Раньше я как-то не думал на эту тему, а тут вдруг осознал, что Сергей Юрьевич всего-то на четыре года меня старше, хотя воспринимался мной человеком из другого поколения, артистом императорского театра. Наташа Тенякова работала здорово, неожиданно. О Дорошиной и говорить нечего – это настоящий фейерверк. Лада Сизоненко, игравшая младшую дочь, замечательно проявила себя на площадке: у неё роль такая – ей в основном надо плакать, и она самозабвенно рыдала, слёзы начинали у неё литься совершенно искренние и без всяких капризов буквально по команде «мотор», хотя девочка была, что называется, с улицы, без всякой актёрской подготовки, пришла по объявлению в газете, и я выбрал её из десятков других, потому что мне понравилось лицо – простенькое, невзрачное, но запоминающееся, и вот, поди ж ты, с этими данными Лада выросла и стала известной манекенщицей. Отлично себя проявила в роли Людки Яна Лисовская, только окончившая Школу-студию МХАТ. Она вообще из очень интеллигентной артистической семьи, папа у неё тенор, народный артист – Константин Павлович Лисовский, но из Яны получилась настоящая архетипическая деревенская девка – узнаваемая и трогательная.

Артисты упорно репетировали сложносочинённые танцы с Геной Абрамовым (он у нас в фильме появляется с репликой, обращённой к моему герою: «А теперь вы давайте, объявляйте вторую фигуру»). Гена был заметной персоной в театральных кругах, модным, почти элитарным хореографом, сотрудничал с Анатолием Васильевым, творил с размахом, но в итоге мы ограничились очень простеньким танцем – традиционным простонародным «ручейком». Я уже так всех измучил своими поисками формы, что меня почти заставили определиться. Танец я организовал сам и, можно сказать, спонтанно: распорядившись, как кому браться за руки и куда двигаться. Правда, «ручейком» я ограничиваться не собирался, продолжая лелеять надежду на яркое хореографическое прозрение в будущем – танцевальный ансамбль мы потащили с собой в следующую экспедицию на Черноморское побережье.

Кроме хореографических изысканий я пребывал в поиске оригинальных решений, которые бы придали картине особую интонацию, и в этой связи понадобилось привлекать профессионалов циркового искусства. Я придумал, что во время встречи-примирения Васи и Нади на деревьях распустятся цветы.

Вообще надо сказать, что всякого рода формалистические решения, оригинальные находки становятся проблемой для режиссёра ещё и потому, что объяснить их необходимость бывает очень сложно. Так было на «Розыгрыше», когда я просил изготовить довольно простое приспособление для камеры, чтобы с его помощью получались оригинальные переходы от эпизода к эпизоду. «Зачем эти фокусы?» – читалось в глазах оператора, директора и всех тех, кому предстояло ради режиссёрского каприза предпринимать усилия, придумывать статью расходов, искать умельцев, контролировать процесс изготовления. Не могу сказать, что история с распускающимися на деревьях цветами вызвала энтузиазм в нашей группе и, наверное, людей можно понять, ведь только в мозгах режиссёра существует общая картина замысла, сложившийся образ. Режиссёр просит воспроизвести на практике картинку из своей головы, которую кроме него никто не видит и ценности её не ощущает. Режиссёры и не любят делиться своими фантазиями, стесняются их, потому что понимают: со стороны это чаще всего выглядит причудой.

Навели справки – оказалось, есть такой фокус, и даже существуют мастерские, где можно сделать приспособление в виде трости, из которой мгновенно возникает цветок. И вот приехал к нам фокусник, привёз эти приспособления, стали мы их цеплять к веткам деревьев и, хотя работа шла бойко, коллеги посматривали на меня с сочувствием: да что ж ты, убогий, всё время какую-то хреновину придумываешь, зачем всё это надо?..

А надо было не просто показать через перебивку фокус с расцветающими деревьями, а чтобы всё случилось в одном кадре, потому что, я уверен, только так возникает настоящее чудо кино – здесь и сейчас – обнялись, стали целоваться:

– Васенька…

– Наденька…

– Васенька…

– Наденька…

– Васенька, ты сейчас, что ли?.. Увидят!..

Он ей уже бретельку на платье зубами развязал, навалился, камера пошла вверх, а там – раз – деревья зацвели.

Снимали мы эту сцену в цейтноте, оставались какие-то минуты: чуть солнце уйдёт и всё – освещение не то, а значит, надо ждать следующего дня, но там ещё неизвестно, не зарядит ли дождь. Нужно снимать одним дублем, успеть вовремя исполнить трюк с цветами, а для этого у всех в руках по паре верёвочек. Дёрнули мы их на нужной фразе, и, хотя из десяти цветов раскрылось семь, фокус всё-таки удался.

А вот что не получилось, так это вовремя додуматься и довести до логического конца историю с объявлениями: «Фигура вторая – печальная, фигура третья – разлучная…» Напрашивалась четвёртая фигура, когда баба Шура уговаривает Надю пойти к старому парому поговорить с мужем, угрожает ей:

– Вот помру, Ваську на поминки позову, а тебя, охламонку, не пушшу!

А та отвечает кокетливо, уходя под горку через огород:

– Не пойду!

Вот тут бы самое время мне появиться с объявлением очередной фигуры кадрили.

Напрашивалось и продолжение истории, когда ближе к концу, после сцены в голубятне, где Вася учит жену поить изо рта птицу, появляется Лёнька и сообщает, что его забирают в армию, Надя охает, отправляет сына в магазин и после Васиной фразы: «Вот какого парня-то воспитали» – возникает во дворе военный оркестр; я придумал номер почище рояля в кустах. И, конечно, было бы так естественно мне маршировать в качестве дирижёра и сделать объявление: «Фигура пятая – финальная…»

До сих пор не могу смириться, что не сделал этого, а ведь решение лежало на поверхности. Теперь каждый раз, когда попадается по телевизору фильм «Любовь и голуби», я горюю, что в этом формальном ходе с «фигурами» нет законченности. Из экспромта, когда мне прямо на съёмке прицепили чуб под кепку и я вышел с объявлением: «Фигура вторая – печальная», могла сложиться надёжная система, капитальная конструкция, на которой бы весь фильм держался гораздо прочнее.

Вспомнив свою работу в картине «Солёный пёс», часть сцен я решил снимать в Батуми, а какие-то эпизоды – в Сочи. Места там экзотические, вполне