«Любовь и голуби», на экране – полнейшая ахинея. Разумеется, ничего исправить не удалось, а потому весь сеанс проходит в гробовом молчании и только в конце вздох разочарования в качестве оценки проделанной Сахаровым работы.

Ермаш говорит, обернувшись ко мне:

– Ну, что скажешь?

– Вы же сами видели, ничего нельзя сделать…

– Ну и как будем выходить из ситуации?

– Никак, Филипп Тимофеевич, это исправить невозможно.

– Ты что, совсем ничего не исправишь?

– Ну, если настаиваете, уберу эпизод с пивом.

– Ладно, хотя бы это сделай… И ещё кусок с пьяной Гурченко на берегу моря подрежь…

Гурченко я оставил, а вырезал только один, но очень смешной эпизод. На пристани остаются не выпитые дядей Митей и Васей Кузякиным шесть кружек пива, и к этому бесхозному богатству подходил субтильный мужичок, присаживался и опорожнял друг за другом все шесть кружек, причём снято это было одним кадром. Мужичка мы этого специально искали, потому что нужен был человек с особым даром, не всякий такой литраж осилит. Но в итоговом варианте остался от этого шикарного эпизода только один первый глоток.

Помню, когда Ермаш стал настаивать, чтобы этот кусок вырезали, вступился Райзман.

– Да вы что! Это же очень смешно! Зачем это убирать, зачем?

– Знаете, Юлий Яковлевич, – отреагировал Ермаш, – давайте всё-таки не развращать молодого режиссёра. Дайте ему возможность осознать свои ошибки. Давайте его поставим на место немножко…

И фрагмент с пивом я убрал, о чем жалею, конечно. Надо было упереться, потому что ничего бы они мне не сделали, нервы бы потрепали и всё.

Когда выплачивали постановочные, с меня удержали 10 %. У Саши Литвинова вычли 25 %, предъявили претензии директору:

– А почему у вас перерасход?

Саша ответил:

– Как почему? Вы же сами три месяца не принимали картину…

– Пишите объяснительную.

Саша Литвинов повёл себя очень достойно, написал, что перерасход образовался, потому что картина была сдана с опозданием, из-за чего не смогли вовремя распустить группу, а задержка со сдачей картины случилась из-за непринципиальной позиции руководства студии.

Но в любом случае фильму была уготована незавидная прокатная судьба: картине дали вторую категорию и даже после очень приличных сборов не повысили до первой. «Любовь и голуби» выпустили почти без рекламы, и только молва обеспечила посещаемость. Картина несколько лет добирала зрителя, не сходила с экранов, залы были заполнены, и кассу в итоге собрала более чем приличную, фильм посмотрело 45 миллионов зрителей.

Если бы картина «Любовь и голуби» представляла СССР на серьёзном фестивале, будь то Канны или Венеция, убеждён, её удостоили бы самых высоких наград. Но нас отправили на скромный фестиваль комедийных фильмов в испанском Торремолиносе, где мы безоговорочно получили главный приз и массу комплиментов. В том, что наше кино мог ожидать более заметный международный успех, убеждает и судьба Кустурицы, который вошёл в моду лет через пять. Если говорить об эстетике и жанровых особенностях, то талантливый югославский режиссёр вовсе не выглядит первооткрывателем направления. Думаю, фильм «Любовь и голуби» мог бы наделать шуму «на международной арене», особенно учитывая, что у меня в послужном списке уже имелся «Оскар», но, к сожалению, не сложилось.

42

О том, как трудно было уговорить Вячеслава Кондратьева, о языческом мировоззрении, перестроечной эйфории и судьбоносном V съезде кинематографистов

Вопрос о том, почему я снял так мало фильмов, задаётся мне довольно часто – и журналистами, и на встречах со зрителями. И действительно, странно: режиссёр, картины которого пользовались таким успехом, вполне мог раз в два-три года запускаться, и тогда в послужном списке набралась бы пара десятков работ. Точного объяснения этому факту биографии у меня не находится. Во всяком случае, так случилось не потому, что я слишком долго подыскивал подходящий материал. После фильма «Любовь и голуби» я, например, определился с выбором довольно скоро, увидев в ленинградском Молодёжном театре на Фонтанке спектакль «Отпуск по ранению». Не могу сказать, что меня особенно восхитила постановка (хотя сильное впечатление произвела Нина Усатова, сыгравшая там в эпизодической роли). В первую очередь задела за живое сама история, придуманная писателем-фронтовиком Вячеславом Кондратьевым.

Он, как и его главный герой, воевал подо Ржевом, бои там были страшные, но окопная правда существовала в спектакле отголосками, в виде воспоминаний главного героя – лейтенанта Володьки. После ранения в руку он приезжает в Москву к матери: 1942 год, на фронте ещё ничего не решено, а он с изумлением видит, что в столице, оказывается, работают рестораны, там собираются молодые люди, пьют коктейли, и вся эта праздная жизнь происходит во время кровопролитных боёв. Молодой лейтенант потерял десятки своих товарищей, он мучится оттого, что был плохим командиром, не уберёг подчинённых, у него сложные отношения с девушкой, в которую Володька был влюблён ещё до войны, а тут – новая, неожиданно вспыхнувшая любовь, но самое главное в повести – нравственный выбор. Как ему поступить: пойти после выздоровления на спокойную службу (а такую возможность судьба ему предоставляет) или вернуться обратно к своим ребятам, «на передок»?

Повесть Кондратьева я прочитал уже после увиденного в Ленинграде спектакля. В этой вещи содержалось мощное высказывание о глубинном и в каком-то смысле потаённом патриотизме, который вырвался наружу во время войны. Наша либеральная интеллигенция по традиции была удивлена этим порывом, однако и она не осталась в стороне: война, в конце концов, сделала патриотами всех, каждому позволила ощутить острое патриотическое чувство без каких-либо интеллигентских оговорок.

Повесть Кондратьева была проникнута этим чувством, которое, если на то пошло, и привело нас к победе. Советский человек ощущал личную ответственность за страну, шёл в ополчение, или стоял у станка по восемнадцать часов в сутки, или умирал за письменным столом на руководящей должности – всё это было с нами, было со всей страной и очень точно и тонко оказалось выражено в «Отпуске по ранению».

Я сразу же поехал знакомиться с автором. Узнал телефон, созвонился, договорился о встрече. Вячеслав Леонидович жил в Медведкове; я долго звонил в дверь, но никто не открывал; я продолжал звонить, потом начал стучать, и вскоре вышла соседка, сказала: «Да он ведь в запое…» И всё же настойчивые попытки прорваться в квартиру возымели действие – Кондратьев открыл дверь, правда, пребывал он в крайне разобранном состоянии.

Договариваться с автором оказалось трудным делом. Он уже кому-то из режиссёров отказал, и, скорее всего, ему не понравились прежние экранизации его произведений: Сурин сделал не очень удачный фильм «Сашка» с Андреем Ташковым в главной роли, были и другие неубедительные попытки перевести прозу Кондратьева на язык кино. Но всё-таки слава фильмов «Москва слезам не верит» и «Любовь и голуби» сделала своё дело, и договориться в конце концов с Кондратьевым мне удалось.

Я готовился к запуску картины и с головой погрузился в эту историю. Передал Ермашу сценарий – к тому времени мой статус позволял общаться с главным кинематографическим начальником напрямую. Через неделю мы встретились с Филиппом Тимофеевичем снова, и он, явно ощущая неловкость, огорошил:

– Понимаешь, какое дело… Ты принёс сценарий, а через день сценарий по Кондратьеву принёс Ростоцкий… Приходится выбирать… Он всё-таки фронтовик, значит, наверное, надо снимать ему.

Как там всё происходило на самом деле, не знаю, но представляется мне, Ермаш позвонил Ростоцкому (они были друзьями) и сказал: «Стасик, есть очень хороший материал, ты же давно ищешь что-нибудь толковое…» Предполагаю, тот прочитал и загорелся. Думать именно так меня заставили последующие встречи с Ростоцким: пересекаясь изредка в киношных коридорах, он каждый раз виновато прятал глаза.

И опять я не стал интриговать, добиваться своего, хотя столько сил потратил на эту идею. Я вообще во многих своих решениях руководствовался языческими или, можно сказать, античными представлениями о мироустройстве, в которых «судьба» – определяющее понятие. Я только на начальном этапе направил судьбу в нужном направлении, чтобы оказаться в кинематографе, а дальше просто ей доверился.

Эту мысль я встречал у Толстого: талант в буквальном смысле заставляет человека двигаться по единственно верному пути. И я в своей жизни неоднократно убеждался, что так оно и бывает: попытка свернуть со столбовой дороги заканчивалась возникновением какой-нибудь непреодолимой преграды. Я вовсе не имею в виду, что картина о войне у меня бы не получилась. Я был молод, полон сил и наверняка мог решить сложную в организационном плане задачу – всё-таки нужно было воссоздавать Москву 1942 года. Я хорошо чувствовал литературный материал, знал, как сделать из него настоящее кино, но судьба