что касалось комических эпизодов, она делала с блеском, да и драматические краски у неё оказались очень мощные.

И вот работа над фильмом приближалась к концу: сделан монтаж, озвучание. Я показал картину руководству студии, захотел посмотреть её и министр кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш. Все отнеслись к увиденному благосклонно, а окончательно принять картину решили 21 апреля 1984 года – комиссия Госкино должна была приехать на «Мосфильм» и провести таким образом Ленинский субботник.

Сейчас понимаю, что складывалось всё слишком благополучно, а у меня так не бывает. Надо было ожидать какой-то катастрофы, а я расслабился и спокойно плыл по течению.

В назначенный день, пребывая в самом благодушном настроении, я показал «Любовь и голуби» руководству Госкино, после просмотра собрались в директорском зале. Главным в комиссии был заместитель Ермаша – Борис Владимирович Павлёнок, он и взял слово: ««Мы эту картину ни в коем случае не примем! В таком виде она существовать не может! Садитесь и переделывайте!»

С ходу я даже не понял, о чём речь… Смотрю по сторонам, нахожу взглядом Николая Трофимовича Сизова, директора «Мосфильма», и понимаю: он обескуражен не меньше моего. Павлёнок со всей категоричностью продолжает: «Это пропаганда пьянства! Это вообще бред какой-то! Какими вы изображаете наших тружеников!»

Ошеломлённый, я пытаюсь оправдываться:

– Позвольте, но кино снято по сценарию, на котором стоят ваши подписи! Этот материал был утверждён!..

– Не надо! – отмахивается Павлёнок и поднимается, чтобы уходить. – Дело в интонации!.. Мы знаем, как можно всё вывернуть наизнанку!

41

О попытке всё свалить на худсовет, странной позиции Сахарова, возмущённом Воротникове, шести кружках пива и параллелях с Кустурицей

И сразу же по «Мосфильму» пошёл гул, послышались злорадные комментарии, что, мол, надо Меньшову меньше пить, а Миша Козаков, как мне пересказывали, отреагировал коротко: «Доигрался!»

Мои попытки найти поддержку у Сизова оказались безрезультатными.

– Давай мы соберём худсовет, и он пусть решает, – сказал Николай Трофимович.

Это был традиционный способ снять с себя ответственность, чтобы потом в случае чего сказать режиссёру: «Но это же ваши коллеги-профессионалы так считают!» И действительно, в худсовете уважаемые люди, народные артисты, лауреаты премий – против них не попрёшь.

Собралось на худсовет довольно много народу, в том числе, разумеется, классики советского кино. Пришёл и Алексей Сахаров, он занимал тогда должность художественного руководителя Второго творческого объединения, а мы были с ним ещё со времён фильма «Человек на своём месте» в прекрасных отношениях, можно сказать, корешами. Смотрю: Лёша как-то очень настороженно по сторонам оглядывается, а потом выступил с хвалебной речью, и мне показалось, Сизова такая реакция удивила.

Юлий Яковлевич Райзман сказал: «Прекрасная, смешная, умная картина, я так смеялся, такое получил удовольствие!» Василий Ордынский взялся рассуждать масштабно: «Нужны герои! Нашему кино нужны новые герои! И вот этот Вася как раз и есть новый герой! Это человек, которому можно подражать!». Григорий Чухрай тоже нашёл добрые слова для картины, и только Александр Зархи с какой-то невероятной злобой возмутился, дескать, это глумление, это ужасно, чем вызвал неодобрительные реплики своих маститых коллег.

Сообразив, что номер с худсоветом не прошёл, что щеголять стенограммой этого заседания не получится, Николай Трофимович предложил мне, как нечто само собой разумеющееся:

– Ну ладно, ты там посмотри, чего можно убрать… Выпивку урежь хотя бы…

Я говорю:

– Ничего нельзя убрать, Николай Трофимович… Можно было бы обсуждать изменения, если бы мне выделили бюджет на пересъёмку, да и в этом случае, боюсь, ничего бы не вышло. У нас весь сюжет на этом держится – не только дядя Митя, но и знакомство Васи с Раисой Захаровной. Это просто невозможно изъять из картины… Бутылку из кадра я никак не смогу убрать…

– Ну, я не знаю… Хотя бы там, где пиво пьют, убери…

Таким было единственное конкретное указание от начальства по переделке.

Объяснение этому сумасшедшему дому нашлось позже. Выяснилось, что картина «Любовь и голуби», что называется, попала под раздачу. Дело в том, что председателю Госкино Филиппу Тимофеевичу Ермашу позвонил председатель Совета министров РСФСР Виталий Иванович Воротников и устроил разнос. Ему по распространённой традиции как члену Политбюро привезли на дачу новые фильмы, и он посмотрел только что сделанную картину «Ольга и Константин»… И пришёл в ужас.

Сценарий этого кино мне попадался – Вере предлагали там главную роль, от чего она прозорливо отказалась, и в итоге сыграла в фильме Светлана Крючкова. История мне показалась абсолютной лабудой, да к тому же ещё и удивительно скучной. Главный герой (Вахтанг Кикабидзе) едет в поезде и, заметив на одной из провинциальных станций симпатичную женщину, выходит с вещами из вагона, и маловразумительная мелодраматическая линия приводит в конце концов к свадьбе, грузин-шофёр женится на русской доярке.

Однако крупного советского чиновника возмутил вовсе не надуманный сюжет. Посмотрев в кругу семьи новый фильм, Воротников сразу же позвонил Ермашу: «Мы не успеваем строить интернаты для детей-инвалидов, которые рождаются от алкоголиков, не знаем куда их распределять и что с ними делать, а у тебя весь фильм то шампанское глушат, то вино, то ещё чего-нибудь…»

И ведь действительно, это была страшная проблема. Я помню, как во время своей первой поездки в Карелию увидел в одном из городков такой интернат. Это было невыносимое зрелище – я наблюдал из-за забора, как вывели на улицу человек двадцать больных детишек для занятий физкультурой…

«Вы делаете кино, которое пропагандирует пьянство…» – возмущался Воротников. И хотя по отношению к фильму «Ольга и Константин» такой вердикт был, безусловно, преувеличением, его пустили по третьей категории и начали мини-кампанию в кинематографе, жертвой которой предстояло стать картине «Любовь и голуби».

Сигнал от члена Политбюро пошёл в Госкино, оттуда – на киностудию. Сизов требовал от меня переделок, я отказывался, прекрасно понимая, что избавиться от выпивки в отснятом материале невозможно, даже если задаться такой целью.

– Вы будете переделывать? – спросил Сизов, вызвав меня в очередной раз.

– Не буду… Я вообще не понимаю, что вы от меня хотите.

– Ладно, тогда мы вас отстраняем от картины…

Надо сказать, что я совершенно не умел за себя постоять, да и сейчас, в общем-то, не умею. Хотя, конечно, с «Оскаром» наперевес можно было в 1984 году идти на штурм любой самой высокой инстанции. На фоне историй с «невозвращенцами», на фоне громких диссидентских акций перспектива скандала с режиссёром-оскароносцем наверняка заставила бы начальство задуматься. Но мне даже не приходило в голову добиваться справедливости, шантажировать, ходить по кабинетам. Я покорно наблюдал со стороны, как моего товарища Лёшу Сахарова назначают художественным руководителем фильма «Любовь и голуби», и он вместе с редактором Людмилой Шмугляковой занимается переделкой моей картины.

Несколько раз Людмила Филипповна прибегала ко мне:

– Володя, ну всё-таки, может быть, вы сами что-то переделаете?

Они, видимо, думали, что я ломаюсь, но я совершенно искренне отвечал:

– Я не могу ничего переделывать, потому что это невозможно.

– Ну вот же Лёша сейчас сидит, пытается…

– Ничего у него не выйдет.

– Правда, мы смотрим – это так талантливо, так талантливо!

– Вот видите – талантливо, а вы хотите переделывать…

Плачет, но убегает в монтажную, стыдится, но продолжает делать, что приказали…

Я её не осуждаю, а вот Лёшу Сахарова не понимал и тогда, и до сих пор понять не могу. Зачем он за это взялся?.. С Лёшей несколько лет после этой истории я не здоровался…

Картину переделывали, а я места себе не находил, выкуривал по две пачки сигарет, и не каких-нибудь американских, которых хватает на три затяжки, а настоящих, наших. Я знал, что моё кино уродуют, и успокаивало единственное: задачу решить невозможно. Есть вариант – запретить фильм, или можно снять другой, но из имеющегося материала ничего компромиссного создать не получится, и это объективный факт.

Иногда до меня доносились слухи о происходящем на студии, но ничего определённого о судьбе картины известно не было. Я наотрез отказался принимать какое-либо участие в переделке, но однажды обманным путём меня заманили в Госкино. Уже не помню под каким предлогом один из редакторов провернул эту операцию, позвал для какого-то отвлечённого разговора и вдруг предлагает:

– А давай пойдём посмотрим, что получилось…

– В смысле – «что получилось»? – спрашиваю я, а когда доходит, зачем меня вызвали, отказываюсь. – Нет, я не пойду, я не буду это смотреть, для меня это принципиально…

– Ну ладно, что ты в самом деле… Чего уж теперь… Пойдём, посмотришь, поставишь оценку сделанной работе…

– Нет, не пойду…

Но всё-таки меня уговорили, кто-то ещё из начальства подключился к увещеваниям, взяли под белы ручки и привели в маленький просмотровый зал человек на тридцать, а там уже и Лёша Сахаров, и Павлёнок, и Ермаш, и несколько режиссёров с «Мосфильма», в том числе Райзман.

Начинается показ новой версии картины