подходящие для головокружительного курортного романа Васи Кузякина. Два номера из разряда хулиганских и формалистических я припас на черноморскую часть сюжета. Первый – с мерцающей в небе надписью: «Вася, будь осторожен», второй – когда Саша Михайлов выпадает из дверей медвежьегорского дома прямо в море, оказавшись таким образом на курорте.

В Батуми к группе присоединилась Людмила Марковна Гурченко – там были только её с Сашей Михайловым эпизоды, и это помогло нам сработаться. Гурченко – азартный и очень творческий человек, но ладить с нею было весьма непросто, и я оказался далеко не единственным режиссёром, испытавшим трудности в общении со звездой: Люся требовала к себе особого внимания, приватизировала режиссёра полностью, и горе тому, кто пришёлся ей не по нраву – жизнь этого несчастного превращалась в ад. Так случилось, например, с Тодоровским, которого угораздило пригласить Людмилу Марковну на главную роль в картину «Любимая женщина механика Гаврилова». Я дружил с Петром Ефимовичем, и он мне рассказывал о своих мытарствах.

Вообще «Любимая женщина…», как, впрочем, и другие его картины, снималась на материале, подсказанном жизнью. Тодоровский был прекрасным рассказчиком, воспоминания его сопровождались виртуозной игрой на гитаре, и впечатление складывалось такое, будто он выступает в сопровождении оркестра, а не музицирует на кухне «для своих». Мне довелось его киноистории, в том числе и «Военно-полевой роман», услышать сначала в виде баек под струнные переборы. Со своим приятелем Саней Складным (прототипом Гаврилова, настоящим механиком Одесского морского пароходства) Пётр Ефимович тоже меня познакомил. Саня был балагуром, талантливо травил байки, наполнял свои истории точно подмеченными деталями, и каждый раз, когда заканчивалась новелла, следовала реплика кого-нибудь из слушателей: «Надо записать!..» Но это разные, оказывается, жанры – устное народное творчество и настоящая литература. История «Любимой женщины механика Гаврилова» была из репертуара Сани, хотя её существенно переработали, приспособили к кино.

Если по справедливости, Людмиле Марковне следовало с благодарностью отнестись к режиссёру, предложившему ей очень выигрышную роль в бенефисной, по сути, картине, однако Петра Ефимовича ожидала обструкция. Гурченко почему-то решила, что Тодоровский не слишком профессионален, не умеет работать с актёрами, и начала трепать ему нервы, а тот терпел, проглатывал оскорбления, которые сыпались в его адрес на съёмочной площадке, да и деваться ему было некуда: артистку уже не заменишь – слишком много отснято материала.

Но доставалось от Людмилы Марковны не только режиссёрам. История с её участием в рязановском «Жестоком романсе» стала легендой – неосуществлённые роли известных артистов довольно часто становятся поводом для мифотворчества. В итоговой версии картины Гурченко отсутствует, потому что сыгранная ею роль провинциальной актрисы не уместилась, и этот факт известен довольно широко. Мало кто знает, как доставалось от Людмилы Марковны Ларисе Гузеевой. Рассказывают, что Гурченко её просто терроризировала, чуть ли не в глаза говорила молодой актрисе, что она бездарна, и той нужно было каждый раз собраться и выходить на площадку после напутственных слов знаменитой коллеги…

У Тодоровского с Гурченко кончилось тем, что они стали лучшими друзьями, но эта метаморфоза случилась вовсе не на картине, а гораздо позже, когда стало ясно, что фильм оказался успешным. Людмила Марковна ухо держала востро и сети раскидывала широко. Помню, мы устроили банкет по случаю выхода в прокат кино «Москва слезам не верит», и там незвано, нежданно и негаданно объявилась Гурченко – впорхнула, поздравила с премьерой, потанцевала со мной и исчезла как дым, как утренний туман. С одной стороны, это она мне орден от себя выдала, с другой, закинула невод в расчёте на будущее.

Надо сказать, она умела увидеть талант и ценила его, кажется, вполне искренне. Ко мне Людмила Марковна, что называется, прониклась. Наверное, потому, что на съёмочной площадке я всё время подкидывал для неё что-нибудь интересное, показывал какие-то яркие решения, и она охотно схватывала, сама загоралась, придумывала репризы, предлагала остроумные ходы, и я не отказывался от сотрудничества, многое принимал и хохотал, глядя на неё, больше всех. На черновой фонограмме мой смех то и дело перекрывает реплики Людмилы Марковны, я прыскаю, хихикаю, хохочу, и вовсе не для того, чтобы подбодрить исполнителя, просто не могу сдержаться.

Декорацию, повторяющую стену Васиного дома, мы привезли с собой в Батуми, установили на пирсе, и Саше Михайлову предстояло выпасть из двери в пятнадцатиградусное Чёрное море. Под водой ждали водолазы, которые должны были Сашу раздеть, и он выныривал в семейных трусах на поверхность, где уже плавала Раиса Захаровна. Надо сказать, что Гурченко человек, конечно, сложный, но самоотверженный. И много чего могла вытерпеть ради роли, но вот холода она просто не переносила. Видимо, ещё со времён войны намёрзлась в оккупированном Харькове, а тут надо в ноябре изображать летний отдых. Вокруг неё мы запустили массовку из специально подобранных «моржей», и после первого дубля Гурченко жалобно спросила:

– Я надеюсь, второго не будет?..

Пришлось разочаровать:

– Люся, надежды нет – будет, у нас плёнка «Свема»…

Советская плёнка часто бывала с браком, и, чтобы избежать царапин или каких-нибудь других артефактов на изображении, приходилось снимать несколько дублей.

Людмила Марковна мужественно вынесла три дубля, во время одного из которых едва не утопили Сашу Михайлова, потому что у него никак не снимался галстук, и водолазы настойчиво пытались ослабить узел, пока Саша, уже задыхаясь, не стал отбиваться от них ногами и еле-еле всё-таки вырвался.

Аттракцион получился эффектный, потому что снималось всё одним кадром, и когда Гурченко с Михайловым вылезали на пирс, а потом шли к берегу, круговая панорама удостоверяла, что никакой декорации нет – фальшивая стена дома уже была спрятана. Фокус был лихо придуман и точно реализован после тщательной подготовки.

Ещё один важный эпизод я предложил снять в Ессентуках – вспомнил, как во времена своей работы в Ставропольском театре мы гастролировали по курортным городам края, и там я увидел «Цандеровский институт механотерапии», построенный по немецкому проекту ещё в 1902 году, с уникальными гимнастическими залами, тренажёрами, которые приводил в движение паровой двигатель в подвале здания. «Механотерапия» применялась для лечения тех самых «органов движения», которые неоднократно упоминаются в сценарии. Дирекции нашей пришлось туго: поездку в Ессентуки не так-то просто было организовать, но, на моё счастье, с картины «Любовь и голуби» я начал сотрудничество с Сашей Литвиновым, который не только стал моим директором на всех последующих фильмах, но и настоящим товарищем. Впервые я столкнулся с ситуацией, когда директор не ищет отговорок, не поглощён исключительно экономией сил и средств, а увлечённо и заинтересованно помогает в творчестве. И мы отправились в Ессентуки ради эпизода, где Вася Кузякин скачет на механическом верблюде, а Раиса Захаровна гарцует на тренажёре-лошади, рассказывая наивному собеседнику о гуманоидах. Казалось бы – несколько смешных деталей, но как они обогатили картину! И я не услышал от директора: «Нет, мы не можем, это слишком дорого». Саша оказался профессионалом совершенно другого склада. Прежде он работал заместителем директора на фильме Бондарчука «Красные колокола», опыт получил богатый, а картина «Любовь и голуби» стала для него первой самостоятельной работой.

Вторым режиссёром был у меня по-прежнему Володя Кучинский, который брал на себя многие организационные вопросы. В принципе, второму режиссёру по должности положено решать проблемы, но всё-таки к делу можно подойти по-разному, а Володя трудился честно и с огоньком.

Оператор мне достался хороший – Юра Невский, который до этого сделал несколько картин с Абдрашитовым. И хотя Юра работал, как мне показалось, несколько заторможенно, главный критерий всё-таки – изображение, а оно получилось красивым.

Внутреннюю часть дома Кузякиных и гнёздышко Раисы Захаровны построили на «Мосфильме». Феликс Иванович Ясюкевич проявил вкус и изобретательность – декорации получились классные, с тонко подмеченными деталями, с приметами, ярко характеризующими и время, и героев.

К московским съёмкам взаимопонимание с Гурченко было у нас полнейшее, мы увлечённо обживали декорацию квартиры Раисы Захаровны: я придумал, что папа у неё кавалерист – и на стене возникли перекрещенные сабли; она сделала предложение всюду расставить кактусы, о которые то и дело укалывался Вася, каждый раз вскрикивая. Кактусы ещё больше подчёркивали, как ему в этой квартире узко и неуютно – это была действительно шикарная находка, а ещё Люся принесла свою собачку, которую с обожанием целовала и в кадре, и за кадром. Работала она очень хорошо, единственное, что меня удивило – при её абсолютном владении профессией она не могла заплакать по-настоящему и в сцене расставания с Кузякиным только шмыгала носом, весьма приблизительно обозначая нужные эмоции. Это меня удивило, но не разочаровало. Всё,