Начинали мы с первой сцены на голубятне, когда Надя обнаруживает пропажу денег. Я придумал всё это снимать одним планом – нужно было сразу показать среду, в которой существуют герои, чтобы зрителю стало понятно: у Васи на голубятне личное пространство со сложной системой коммуникаций: с какой бы стороны Надя ни пыталась перехватить проштрафившегося мужа, у него находится отходной манёвр, лазейка, куда можно спрятаться. То в люк нырнёт, то уже снизу отвечает Наде, когда та кинулась за ним по лестнице. То он за металлической сеткой оказывается вместе с птицами, сидит в безопасности и его не достанешь, не огреешь поленом за растрату семейного бюджета. Здесь его логово, такое же, как для многих мужиков гараж, где можно избавиться от пригляда жены, расслабиться, выпить спокойно, вести беседы с товарищами на отвлечённые темы – своеобразный мужской клуб.

И вот перед съёмкой мы собрались на площадке, чтобы отрепетировать сцену, Саша начал показывать, и сразу же стало понятно, что он подобрал ключик к роли. Саша нашёл интонацию, в которой было и простодушие, и открытость, и бесхитростность, его Вася получался каким-то блаженным, но блаженным ровно настолько, чтобы не возникло ощущения болезненности. Может, только разок он перебрал с «придурковатостью», и мне пришлось вмешаться, объяснить, что этой краской злоупотреблять не стоит: «Понимаешь, эти люди выиграли войну. Вот именно эти люди!»

Вообще формула «эти люди выиграли войну» оказалась для меня определяющей не только в работе над фильмом «Любовь и голуби». Оскорбление «быдло» или его обновлённая редакция – «ватники» – вызывают у меня ненависть. Такими словами обозначают «простой народ», но я не сомневаюсь: если наступит час «Х», произносящие эти оскорбления спрячутся за спины «быдла» и «ватников». Наши интеллектуалы с аристократами традиционно вылезают из дерьма, в котором оказывается Россия, как раз на плечах «простого народа». И в Чечне, и в Афганистане, и в 1941-м, и 1914-м, и 1812-м вот такие «ватники», Васи Кузякины, становились главными творцами победы, и по отношению к ним настоящий русский интеллигент, ставший уже музейной редкостью, справедливо испытывает не только уважение, но даже в значительной степени чувство вины.

Думаю, что презрительное отношение к «простому народу» стало формироваться как социальное явление (если говорить о советском обществе) уже в 30-е годы, что можно проследить по литературе. А потом пошло по нарастающей – от тихого пренебрежения до прямых указаний на собственное сословное превосходство. Поначалу снисходительно роняли: «Ну, что ты хочешь, это простой народ», а потом уже откровенно: «Да это же хамы». И едва ли не обязательной становилась насмешливость по отношению к низшему классу. Зощенко на этом поприще преуспел, как бы борясь с мещанством, а в последние годы советской власти Райкин со Жванецким – искромётно, талантливо и, казалось бы, в рамках осуждения общественных пороков. Так складывался общий неуважительный по отношению к русскому народу тон. Причём хохотали над этими шутками в первую очередь русские люди, не особо задумываясь, что они-то как раз и являются мишенью острот. К 80-м годам, можно сказать, уже сложился образ русского человека – алкоголика, главное желание которого поскорее нажраться. То, что его руками создавалось богатство и могущество страны, во внимание не принималось.

С этими мыслями я приступал к работе над фильмом «Любовь и голуби» и строго следил, чтобы ни в коем случае не возникло оскорбительной интонации, тем более что сюжет с формальной точки зрения давал достаточно поводов скатиться к обычному глумлению над собственным народом: выпивают герои немало, вокруг пьянки, собственно, и крутится сюжет. Думаю, с решением этой задачи мы справились. Тот же дядя Митя с его алкогольными приключениями у нас в канаве не валяется, и человек он не просто симпатичный, а по-настоящему притягательная личность. И Вася Кузякин, хоть и закрутилось у него по пьянке, однако норму свою, в принципе, знает. Да и не мог Володя Гуркин написать такую Россию, потому что любил её по-настоящему, при этом нисколько российскую жизнь не приукрашая.

Я держал в подкорке, что снимаю кино про людей, которые выигрывают войны. В мирной повседневной жизни они могут быть не слишком симпатичными, не особо приятными в быту, но в тот самый час «Х» они идут на призывной пункт, отправляются на фронт, гниют в окопах на передовой, берут на себя первый удар. А высшие сословия в деле коллективного выживания почему-то с первых ролей уходят, уступая дорогу «хамам», «быдлу», «ватникам». Аристократы с интеллектуалами мигом превращаются в массовку, становятся почти незаметным обслуживающим персоналом. Наша так называемая интеллигенция к началу Великой Отечественной в значительной мере связь с народом утратила, потому что почувствовала себя уникальным сословием. А в 70–80-е так и вообще стала упиваться собой, повторяя с придыханием слово «интеллигент», хотя никаких особых заслуг перед страной не имела, а в перестройку дискредитировала себя полностью, не выполнив ничего из своей «особой миссии». Вместо проявления мудрости продемонстрировала головокружительное легкомыслие, вместо того, чтобы осмыслить процессы и указать правильный вектор движения, привела страну к гибели.

Народ, который выигрывает войны, был запечатлён Толстым в хрестоматийном собирательном образе Платона Каратаева. Лев Николаевич увидел этот народ на батареях в Севастополе, на Кавказской войне. Тот же простой народ увидел во время Великой Отечественной Константин Симонов. По его дневникам можно проследить, как в первые недели войны он был близок к панике, да и вообще это ощущение катастрофы висело в воздухе, но тут 13 июля 1941 года военный корреспондент Симонов оказался под Могилёвом, где только что 339-м стрелковым полком 172-й дивизии была отбита очередная атака армии Гудериана и на Буйничском поле дымились 39 фашистских танков. Там, на передовой, в окопах и блиндажах, Симонов увидел картину, никак не согласующуюся с его ощущением неминуемого конца – никакой паники, чёткая сосредоточенная самоотверженная работа, руководил которой спокойный, уверенный, властный человек – полковник Кутепов, позже запечатлённый в романе «Живые и мёртвые» под фамилией Серпилин. Константин Симонов увидел силу, которая готова была противостоять фашистам, он увидел людей, которые сказали: стоп! хватит отступать! Окапываемся и будем сопротивляться! И в результате немцы потеряли 39 танков только в одной атаке, что было для них доселе невиданным поражением. А красный командир Кутепов говорил со спокойной уверенностью: утром они снова будут наступать, и мы снова их остановим. Эти ребята, которых Симонов увидел в самом начале войны, произвели на него такое впечатление, он испытывал такую благодарность к этим людям, подарившим ему надежду, что завещал развеять свой прах над этим самым Буйничским полем под Могилёвом. Для него это место стало главным символом Победы, хотя впоследствии немало повидал он символических точек на карте Великой Отечественной. Но именно здесь Симонов понял, что ничего они с нами не сделают, что вопреки паническим настроениям первых недель войны найдутся простые русские люди, которые возьмут ситуацию в свои руки. И у Константина Михайловича это понимание правды жизни, это уважительное отношение к народу присутствовало и в статьях, и в стихах, и в романах. Для него понятие «народ» наполнено реальным смыслом, подтверждено ходом истории. А вот для наших интеллектуалов дефиниция «народ» – нечто малозначительное, и вспоминают они о народе в единственном случае: когда нужен аргумент в споре о Сталине, когда заводится дежурная пластинка – это, дескать, не Сталин войну выиграл, а народ. Но если заговорить с интеллектуалом о народе, не касаясь роли Сталина в Победе, он только плечами пожмёт и разведёт демагогию: «Ну что вы заладили – народ, а кого вы вообще называете народом?..»

Может быть, я и не смогу дать исчерпывающего определения, что такое народ, но суть понимаю точно. Не стоит в поисках правильной формулы бояться таких слов, как «толпа» или «масса», ведь и это тоже народ. Народ – это все мы, совокупность, необходимая не только для масштабных ратных дел, но и для мирного созидания. Народ – это общность, в которой аккумулируется опыт нации со всеми её ошибками и достижениями. И, конечно, именно народ проявляется в рождении гениев, будь то гениальность в науке или искусстве, военном деле или политическом лидерстве. Каким-то образом толпа самоорганизовывается, чтобы выделить из собственной массы гениальную личность, чтобы родить, когда нужно, Пушкина, а в иных обстоятельствах – Твардовского.

Мы не только плохо знаем общество, в котором живём, как говорил когда-то генеральный секретарь Андропов, но и не понимаем природы таинственных общественных процессов. Чтобы проникнуть в эти тайны, возможно, понадобятся исследования особенностей организации муравейника, стада или стаи. Иначе, как понять, почему, например, во время войн в человеческой