– Сама?

– Здесь сложно узнать. Твари иного мира умеют разговаривать с людьми. Они чуют сомнения, выискивают слабости, но слова все одно остаются словами. Не ваша матушка провела ту женщину в дом. Не она опоила ее снотворным. Не она оставила, если не зная, то всяко догадываясь, что с этой женщиной произойдет нечто нехорошее. Сейчас Таржицкая клянется, что желала всего-навсего опозорить супруга, выставить его смешным, нелепым, что и помыслить не смела об убийстве… возможно, и так. Люди умеют убеждать себя…

– И что?..

– Таржицкий отправится в почетную ссылку. Нам скандал не нужен, да и сложно будет на суде доказать его причастность к погромам. Что до нее, то ее удел – быть рядом с мужем, всячески поддерживая его в болезни и бедности…

Хорошо это? Плохо? Достаточно ли?

Той ночью погибло двенадцать человек. У кого-то силу вытянули, как объяснил Анне Земляной, а кто-то с сердцем не справился, оборвалось оно, выпустило душу.

И отчего-то в этих смертях винили вовсе не погромщиков.

– Вам и вправду лучше уехать.

– Снова?

– В последний раз. В отличие от Таржицкого Ракович знает, что такое мастера Смерти. На Севере много боев шло. Теперь вот… неспокоится. Пишет, что зимой еще ничего, а вот летом совсем тяжко. Земля отдает мертвецов, а упокоить некому.

Бабочка шелохнула крыльями, но не поднялась, а медленно поползла по руке Анны, будто изучая эту самую руку.

– Да и кахри к вам благоволят…

– Думаете?

– Он с вами беседует. Только с вами. Отца он удостоил кивком, меня так вовсе не заметил. А с вами говорит, да.

– Я его не слишком хорошо понимаю, – призналась Анна. Руку она поднесла к полураскрытому бутону. «Снежная дева», старый сорт, но хорош своей неприхотливостью.

На зиму и укрывать не надо.

Попробовать его в качестве подвоя, что ли? Для кого-то, куда более нежного, к примеру, того же «созвездия Альны»?

– Полагаю, вы его понимаете лучше, чем кто-либо иной. – Николай коснулся цветка, но после с некоторой поспешностью руку убрал. За спину.

– Ему нужен Арвис. Но Арвис пока не готов… слишком много людей появилось в его жизни. Ему нужно привыкнуть.

Анна сказала то, что говорила кахри.

У того странное имя по человеческим меркам. Вернее, имен у него семь. А еще в языке кахри сорок два слова, обозначающих снег. И это тоже правильно, потому что снег в отличие от людей разный. Люди же для кахри на одно лицо. И он искренне не понимает, почему родная кровь тянется к ним.

Не понимает, но ждет.

И следом отправится.

А остальные?

Васин несомненно, он прижился при школе, как и Мария, которая поглядывала на Васина с немалым интересом, выражая его в пирогах.

Пироги получались отменными.

Нет, Анна не пробовала, ей некогда, но Арвис говорил, что в тот раз, когда Илье удалось взломать кухонный замок, были просто-таки чудесными. И на всех хватило.

– Чему вы улыбаетесь?

– Всему.

Тому ли, что жива?

И что мальчишки не пострадали? Говорили они о той ночи неохотно, сойдясь во мнении, что повторять ее не стоит, и то уже было хорошо.

Калевой вновь подрался, на сей раз с Миклошем, доказывая ему, что граф и на кулаках способен. Закончилось все сломанным носом, подбитым глазом и кухней, на которой нашлось место для обоих.

Илья, узнав, что Даниловский – его отец, попытался сбежать, но был пойман Игнатом, который отвесил ему пару затрещин, велев успокоиться.

Сашка взяла под опеку Шурочку, заявив, что малышей не обижают, а если кто рискнет…

А Курц чем-то приглянулся деду. Анна так и не поняла, чем именно, но как-то само собой получилось, что мальчишка вдруг оказался занят. Крепко занят.

И наверное, это тоже было хорошо.

– Я вам завидую. – Николай покачивался. Он плавно перетекал с пятки на носок и с носка на пятку. – Вы хотя бы делом займетесь.

– А вы?

– И я. Только совсем не тем, которым хотелось бы… и я отпишусь о переезде?

– Разве я решаю?

– Поверьте, вы. Мастера… скажем так, у всех у них есть одна специфическая черта. Они стараются держаться в стороне от обыкновенных людей, в том числе из нежелания привязываться. А к вам уже привязались. Более того, здесь их только вы и удерживаете.

Бабочка взлетела с бутона, чтобы перебраться на другой.

И Север…

Анна не знала, хочет ли уезжать. Часть ее не желала расставаться ни с домом – его ведь можно восстановить, ни с привычной тихой жизнью, которая в отличие от дома реставрации не подлежала. Но другая часть, напротив, страстно хотела чего-то…

Нового?

И почему бы не Север?

Снега и кахри, знающий, как уговорить ветры и успокоить бурю. И семена ледяных лилий, которые вызревают стремительно и уже похожи на куски стекла.

Живое пламя. Долгие ночи…

Глебу понравится… наверное.

– Я все равно не могу решать за всех, – Анна покачала головой. Ее влияние преувеличивают.

– Они все так отчаянно боятся заблудиться во тьме, что ищут себе кого-то, за кого можно зацепиться. Следует признать, что далеко не всегда удачно, но в большинстве случаев тьма знает, кого следует подпускать, а кто… и да, во время обрядов случалось всякое. Потому от них постепенно и отошли.

По колючему зеленому стеблю бежали муравьи. Тонкой нитью, друг за другом.

Деловитые. Точно знающие, что делать. Их жизнь размеренна и предопределена. Но стоит ли завидовать этой предопределенности?

– В мирное время получалось и так… но война многое изменила. И о вас уже говорят. Не люди, но те, кто связан с тьмой. Их не так много, чтобы слух о вашей свадьбе не разошелся.

Николай замолчал. И Анна молчала.

Слухи? Со слухами она как-нибудь справится.

– И то, что случилось в доме, тоже не останется незамеченным. Поэтому, Анна, готовьтесь. На вас будут смотреть. Сперва издали, с опаской. Потом осмелеют. Кто-то рискнет приблизиться. Кто-то… они не самые приятные в общении люди. А потому – терпения вам.

– Спасибо.

Что она могла еще сказать? Разве что?..

У его императорского величества Анна так и не рискнула спросить. Но Николай – это другое, он… более человек, пожалуй.

И Анна поднялась. Повернулась.

Смотреть в глаза его императорскому высочеству непросто, но она должна знать.

– Моя… мать…

– Умерла.

Взгляда Николай не отвел.