– Она говорит, чтобы ты воспринимала это как чистку водопроводной трубы на кухне, – переводит он мне ее очередной драгоценный совет.

– Хорошо тебе, Лин, – говорю я. – Ты настоящий хирург, а меня в нейрохирургии всегда интересовала исключительно ее лингвистическая составляющая.

Лин смеется, но для болтовни у нее нет времени, она пальпирует мягкие ткани внутри черепа, и выглядит это одновременно и тошнотворно, и удивительно, и восхитительно. Сволочи они все – и преподобный Карл, и Морган ЛеБрон! Как они смели схватить эту гениальную женщину и бросить в вонючую каталажку! Лишить ее голоса! Кому вообще могло прийти в голову, что подобные деяния имеют хоть какой-то смысл!

– Хорошо. Вот мы и добрались, – говорит Лоренцо и берет с хирургического стола два шприца, наполненных прозрачной жидкостью из той пробирки. Жидкость выглядит абсолютно безобидной, как вода. Он кладет один шприц на стол между каталками, а второй протягивает Лин.

Я смотрю на ее руки, которыми она спокойно вводит тонкую иглу в кору головного мозга, погрузив ее на несколько миллиметров, и нажимает на поршень, глядя на монитор. Затем кивает, явно довольная состоянием пациента – во всяком случае, она точно его не убила, – и вводит в мозг оставшуюся часть сыворотки, а потом прикрывает отверстие тем округлым кусочком кости, которая была вынута – затычка, Джин, это всего лишь затычка, – и зашивает рану. Весь процесс занял пять минут.

И это очень хорошо, потому что оба они, и шимпанзе, и Морган, начинают шевелиться.

Одного весьма тесного личного контакта с разъяренным приматом мне вполне хватило. И повторять подобный опыт что-то не хочется.

– Энцо, его нужно немедленно отсюда убрать. Немедленно! – Я с ужасом смотрю на шимпанзе, дыхание которого становится все более глубоким и ритмичным. – Лин? Сколько у нас времени до того, как он очухается?

Лин кивает в знак того, что поняла, и поднимает вверх сперва четыре пальца, потом два.

Это Лоренцо переводить необязательно.

– Шесть минут? – с надеждой переспрашиваю я.

Но Лин отрицательно мотает головой, поднимает два пальца и тычет ими в мою сторону.

Я озираюсь в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать в качестве пут, но ничего не обнаруживаю, разве что на столе лежит хирургическая нить для сшивания ран. Вряд ли она сгодится для такой цели.

– Ладно. Хорошо. – Я понимаю, что зря тратить время ни в коем случае нельзя. – Лин… ты убедись, чтобы клетка была открыта, а мы с Энцо отвезем эту крошку обратно в ее владения. – Сердце мое бешено стучит, отбивая каждую потраченную секунду, и Лин рысью бросается из нашей импровизированной операционной, ориентируясь по тому уханью, которое издают оставшиеся шимпанзе, в переднюю часть лаборатории.

Глаза шимпанзе № 413 открыты и полны изумления. Обезьяна тянется длинной волосатой рукой к дыре на голове, затем поворачивается и смотрит прямо на меня.

– Энцо! Толкай! – вскрикиваю я. Каталка сбивает пару лабораторных табуретов, и они с грохотом отлетают в сторону. Лоренцо, впрочем, успевает перехватить один из них, пока тот не сбил еще два, и предотвращает эффект домино, в результате которого упавшие табуреты могли бы полностью заблокировать нам проезд. Джеки и Изабель стоят в центре лаборатории, страшно перепуганные и беспомощные.

– Только ничего не говори, Джеко, – умоляю я. – Только ничего не говори. Уведи Изабель куда-нибудь. Спрячьтесь. Запритесь в шкафу, если придется. – Перед моим мысленным взором тут же снова возникает фотография Чарлы Нэш, той несчастной женщины, которую так изуродовал шимпанзе, что ее лицо превратилось практически в месиво, нетронутой осталась только полоска кожи на лбу.

– Петроски! – изо всех сил взываю я, глядя куда-то в белое пространство лаборатории, а Лоренцо с бешеной скоростью катит каталку мимо лабораторных столов, на которых в беспорядке разбросаны листы бумаги, очки и эти чертовы логарифмические линейки. – Петроски!

Сержант бегом бросается к нам, оставив свой пост. И тут шимпанзе издает негромкий стон – нет, не уханье, не грозный скрежет, а настоящий горестный стон.

Только не смотри на него, Джин. Даже не вздумай на него смотреть.

Но я, естественно, смотрю.

Ярость мерцает в мягких карих глазах обезьяны, но мы уже добрались до распахнутых дверец клетки.

Петроски вытаскивает табельное оружие. Рука у него трясется, когда он на что-то нажимает большим пальцем, и это что-то щелкает. Наверное, это спусковой крючок или предохранитель. Я же, черт возьми, совершенно в этом не разбираюсь!

– Стреляйте только в том случае, если возникнет абсолютная необходимость, – говорю я ему и поворачиваюсь к Энцо. – Так, хорошо, теперь давай на счет «три»: раз…

Шимпанзе, оставив свою голову в покое, тянет свою жуткую лапу ко мне.

– Два… – задыхаясь, командую я.

Запах йода, которым мы смазали рану у обезьяны на голове, так и лезет мне в ноздри, когда зверюга начинает шевелиться.

– Три! – И я, собрав все свои силы до последней капельки, вместе с Лоренцо скатываю шимпанзе с каталки прямо в клетку. Естественно, большую часть нагрузки берет на себя Лоренцо. Однако эта тварь все же успевает проехаться когтем мне по губам. Лоренцо с грохотом захлопывает дверцу и моментально отскакивает подальше, прихватывая и меня. Но одна шерстистая лапа тут же просовывается между прутьями клетки, растопырив когтистые пальцы, и, не поймав добычи, вновь исчезает внутри. Шимпанзе вновь принимается массировать левую сторону головы.

Такое ощущение, словно обезьяна пытается что-то вспомнить.

– О господи, Энцо, Морган! Где Морган?

Поскольку все помещения лаборатории, насколько мне известно, имеют только один общий вход и выход, Морган отсюда точно не выходил. Лоренцо в четыре огромных прыжка мчится куда-то через все помещение, и я кричу ему вслед, чтобы он увел с дороги Джеки и Изабель. Но не уверена, что он меня слышит.

Лин что-то пытается сказать мне с помощью жестов, но я ее не понимаю, и она указывает сперва на меня, а затем на шимпанзе в клетке.

– Один готов? – говорю я, неуверенная, что она именно это имеет в виду.

Она кивает.

– Присмотри, пожалуйста, за Джеки и Изабель, – прошу ее я. – А я иду на помощь Лоренцо.

Она снова утвердительно кивает.

Я не знаю, когда это накрывает меня – то ли пока я еще нахожусь возле клеток с приматами, то ли когда уже иду через основной зал с перевернутыми табуретами и разбросанными бумагами, – но меня накрывает так, словно мне прямо на голову с верхнего этажа уронили чей-то рояль. Ах, черт побери… Морган. Шприц. Лоренцо.

Эта сыворотка не растворяется в воде. И в кровь ее ввести нельзя.

Попробуй – и поджаришь ему половину головного мозга.