послужить объяснением, отчего молодые люди честных родителей, с добрыми наклонностями, отличного поведения и пожертвовавшие жизнью на поле чести, сделались наконец ужасными преступниками». Декабрист М. А. Фонвизин, впечатляющий военный послужной список которого включал назначение адъютантом генерала А. П. Ермолова и заметную храбрость под Бородином, 2 февраля 1826 года показал Следственному комитету, что две командировки за границу «открыли мне много идей политических, о которых прежде не слыхивал»[807]. Это побудило Фонвизина к активному участию в заговоре декабристов, за что он был впоследствии сослан в Сибирь вплоть до 1853 года, года своей смерти.

В январе 1826 года барон В. И. Штейнгейль, другой ветеран войны 1812 года, вступивший в Северное общество в 1824 году и участвовавший в восстании на Сенатской площади, писал из Петропавловской крепости Николаю I: «1812 год соединил всех к одной цели — защите отечества и престола. Настал вожделенный мир! Монарх, от всех благословенный, возвратился ко всеобщей радости. Все, казалось, обещало эпоху, от которой начнется период внутреннего благоустройства. Ожидание не сбылось». Точно так же 24 февраля 1826 года, менее чем за пять месяцев до казни за убийство графа М. А. Милорадовича на Сенатской площади, П. Г. Каховский писал Николаю I: «В 1812 году нужны были неимоверные усилия; народ радостно все нес в жертву для спасения отечества. Война кончена благополучно, монарх, украшенный славою, возвратился, Европа склонила пред ним колена; но народ, давший возможность к славе, получил ли какую льготу? Нет!»

Каховский, несомненно, не знал, что, в отличие от российского разочарования в царе, которое он наблюдал и испытывал, один испанский государственный деятель рекомендовал 5 мая 1814 года установить памятник и отчеканить медаль в честь Александра I как освободителя Европы[808].

В недатированном письме Николаю I поэт-декабрист А. А. Бестужев прямо связал зарождение независимой мысли в России с поражением Наполеона. И. Д. Якушкин, один из основателей раннего декабристского тайного общества «Союз спасения», упомянул в первых строках своих мемуаров о значении 1812 года как сигнала к пробуждению русских: «Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании». В 1870‐х годах М. И. Муравьев-Апостол, амнистированный в 1856 году после тридцати лет в сибирской ссылке за ведущую роль в восстании Черниговского полка на юге, назвал свое поколение «детьми 1812 года»[809]. 29 января 1826 года молодой Муравьев-Апостол засвидетельствовал, что «первые вольнодумческие и либеральные мысли» у него появились во время его пребывания в Париже в 1814 году. «До того я не знал о существовании конституции», — признался он[810].

Статус-кво в послевоенной России: под вопросом, но без изменений?

Опыт 1812 года и его последствия полностью изменили Александра I. Его настиг все более модный мистицизм, который заставлял его прислушиваться к реакционным голосам в своем окружении. Главным из них был А. А. Аракчеев, строгость, целеустремленность и зашоренность которого отражали основные черты самого царя, сильно изменившегося. Хорошо известно, что во второй половине правления Александра I пропасть между сторонниками и противниками либеральных реформ увеличивалась. Первые были воодушевлены политикой первых лет правления Александра I, находившейся под влиянием Запада, и хотели, чтобы она развивалась и продолжалась. Последние, «инертные и невежественные», по словам С. А. Корфа, были против любых дальнейших изменений, и даже тех, которые уже были достигнуты до 1812 года. Именно этому мировоззрению правительство уступило, увеличивая таким образом раскол и создавая предпосылки к событиям 1825 года.

Очевидный либерализм первых лет правления ушел в подполье и проявился в тайных обществах, в которых участвовало лишь незначительное меньшинство. По словам таких комментаторов, как Корф, большинство людей были слишком поглощены своей собственной карьерой и личными интересами, чтобы вовлекаться в активный поиск социальных или политических альтернатив. В Санкт-Петербурге, например, как указывает Корф, дворянство в целом все больше отождествлялось с государственной бюрократией и государственной службой. Тем не менее они двигались в кругах, которые имели наиболее тесные связи с Западом, его ценностями и культурой. Это особенно верно в отношении тех офицеров, которые побывали в западных странах во время Освободительной войны. Они узнали кое-что о свободе, но теперь чувствовали себя все более отчужденными дома. Как и царь, эти люди все больше обращались к мистицизму в поисках духовных и культурных альтернатив. Хотя эта тенденция, возможно, была не уникальна для России, нигде больше она не имела тех масштабов, которые приобрела в повседневной жизни образованного слоя российского общества[811].

Поиски самосовершенствования и социальных реформ приобрели новую актуальность после 1812 года. В 1815 году генерал П. Д. Киселев написал записку «О постепенном уничтожении рабства в России», выражавшую ощущение надвигавшихся перемен в послевоенной России. Это ощущение отразилось и в комментарии Н. И. Тургенева о том, что «после того, что русский народ сделал, что сделал государь, что случилось в Европе, освобождение крестьян» — дело легкое. Киселев был среди тех, кто верил в возможность реформы сверху. Он провел несколько лет рядом с царем, и у него были некоторые основания верить в его реформаторские намерения, так как Александр I вполне открыто разговаривал с ним.

Для того времени такая позиция не была необычной. Некоторые декабристы считали, что крепостное право прекратится «по воле царя». Однако в течение шести месяцев после варшавской речи Александра I (март 1818 года) такие надежды быстро угасли. Киселева не нужно было убеждать в необходимости многое изменить. Понимая это, он делал все, что было в его силах, чтобы попытаться внести улучшения, по крайней мере, во 2‐ю армию, начальником штаба которой он был. Тем не менее Киселев был против радикальных перемен, убежденный, что все должно происходить постепенно[812].

Однако вопрос о крестьянской реформе (как мы видели в пятой части) был проблемой, которая слишком сильно затрагивала ревниво охраняемые интересы дворянства. Было много консервативных помещиков, считавших простое упоминание о социальной реформе равносильным революции. С другой стороны, были те, кто, как Н. С. Мордвинов, сочетали консерватизм в вопросе о крепостном праве с более либеральным подходом в политике. Отсюда широкое обсуждение конституционной реформы в первые послевоенные годы на фоне наступавшей реакции, обсуждение, отразившееся на страницах периодической печати, в таких журналах, как «Дух журнала» и «Сын Отечества».

Литературные общества, такие как «Арзамас» и Общество любителей русской словесности, также активно участвовали в этом обсуждении. Ряд их членов изучали и распространяли идеи конституционализма и возможных форм, которые он мог бы принять в России, в тесной связи с планами освобождения крепостных. Пик