из магазина. Все ценности вернулись в сохранности и соответствовали сумме продажи. Благодарность лично Маловичу и всему Управлению Внутренних дел директор письменно выразил. Внизу три росписи и красивая печать.

— Ну, вот вам бумага, ручки. Пишите, — Шура поднялся, раздал всем по три листка. — И в три листа уложитесь. Но напишите полную признанку по всей вашей преступной деятельности. Если что-то забудете, то я точно на суде вспомню. У меня память прекрасная. Тогда срок подрастёт. А то и в «вышку» превратится. Смотря, что вспомню.

— Не переживай, начальник. Мы хоть и гады, но смерти себе пока не хотим. Всё напишем до малейших деталей, — Дикий почесал ручкой за ухом и в правом углу сверху написал. «Явка с повинной от…»

— Идём на улицу, — позвал Володю Малович. Вышли. Снова сели на мотоцикл. — Пусть сосредоточатся. Завтра всё проверим, подготовим заключение для суда, Лысенко подпишет, да и закроем дело.

— Ну и как тебе наши «трусливые» свидетели из сберкассы? — Ткнул друга в плечо Тихонов. — Вот побольше бы таких. Да, они понимают, что опознать преступников — это опасно. Но не все дрожат за свою шкуру, Шура. Порядочные и честные люди могут через страх перешагнуть только ради справедливости. Я знаю, что таких много. Согласен, что ты был не прав?

— Да я просто тысячу раз сталкивался со свидетелями, которые нечего не помнили, никого не узнавали. — Малович отвернулся. — А эти, из сберкассы- молодцы. Извини, это я от злости ляпнул. Не прав. Признаю. Вспомнил некоторых свидетелей. Они мне трусостью своей дела разваливали натурально. Я, правда, выходы находил. Но противно с трусливыми работать…От них помощи ждешь, а они тебе подножку ставят, честные трудящиеся.

— Но всё равно как-то шибко уж легко и быстро вышло, — сказал Тихонов без радости. — Это потому, что ты хитришь, обманываешь этих ублюдков, провокации им устраиваешь. А они на них клюют и ловятся, сдаются. Нет. Мне это не нравится. Нечистая игра. Они у нас в руках и вывернуться из твоих объятий невозможно.

— Ну, так ты иди к другому оперу напарником. К Коростылеву. Он честно работает, не провоцирует задержанных, не хитрит. И раскрытий у него девять за год. Считай — вообще нет раскрытий, — Малович выдохнул и взялся за голову. — Вова, я закон нарушил хоть раз? Я пытал хоть одного зверюгу, иглы под ногти загонял, голодом морил и спать не давал? Бил уголовников хоть раз? Выколачивал вот этими кулачищами признания? Я навесил на кого-нибудь «глухаря» чьёго-то? Того же Коростылёвского, у которого нераскрытых дел в десять раз больше, чем раскрытых? Я силой и властью своей заставлял преступника писать под мою диктовку о том, чего он не совершал? Нет же, бляха! Нет. Никогда.

Преступника надо переиграть. В рамках закона, естественно. Я хитрю и провоцирую только ради того, чтобы преступник не отвертелся, сознался добровольно в том, в чём действительно виноват, а не с перепуга, что я его на дознании забью насмерть. И чтобы отсидел законный, подчеркиваю, срок. Причём — какой суд даст, а не тот, что я ему пообещал. Я не прокурор и не судья. Назначить срок я-то не могу! Пусть хоть заобижается потом до зубовного скрежета, что судья со мной не согласился и добавил год- другой. Но нагадил — ответь! И я знаю как сделать, чтобы он ответил по полной.

Они мне явки с повинной пишут и сбивают наказание с большого срока лет на пять меньше. Или от расстрела уходят. Ну и что с того? Ты думаешь, что десять лет на строгом режиме — это намного лучше, чем пятнадцать? Да там даже год провести — пытка. Некоторые и пяти лет не осиливают, помирают или от туберкулёза, или от чьей — то заточки. И то, что вот этих «диких» теперь в городе не будет лет десять — пятнадцать, это плохо для народа, сберкассы и всяких магазинов?

Убитых меньше будет — это плохо? А без моих хитростей и провокаций ковыряться нам с делами Дикого — год минимум. А тут, мля, он сидит и чистую правду добровольно про своё скотство пишет. И сядет через неделю. Не, Вова. Я их должен быстро ловить и быстро сажать. Ради покоя простых людей. И чем больше я их поймаю, тем свободнее люди дышать будут, а меня моя совесть не загрызёт, а в темечко поцелует. Ладно. Я домой поехал. А ты бумаги проверь и отдай Лысенко. Пусть пишет заключение и печать ставит. Отправим через день дело в суд.

Он завёл свой мотоцикл и медленно поехал по центральной улице мимо щитов с призывами быть верными делу партии и бочек с нефильтрованным пивом. Ехал и думал о том, что, судя по хитрой с утра физиономии подполковника Лысенко, пары дней отдыха у Шуры не будет точно. Поскольку очередное и непременно запутанное новое дело уже забрал командир у кого-то, кто не справлялся, да подарит его завтра своему любимчику, «волчаре» Маловичу.

24. Глава двадцать четвёртая

Было у отца три сына. Двое умных, а младший — милиционер. Мужику под сорок, а он бегает по чужим домам и квартирам, лазит через заборы, ползает в подвалах, носится по крышам, мечется меж деревьев и через кустарники в лесах — ловит разбойников и убийц. Старший сын — корреспондент. Средний — главный ветеринар района. Интеллигентные, уважаемые мужчины. Правда, милиционер, подражая умным братьям, пьёт временами, как все местные интеллигенты, армянский коньяк и как старший брат отрывает от земли «ГаЗ- 51», ухватившись за передний бампер. Но для этого не надо ума.

— Ты бы, Шурка, уволился из ваших внешних да внутренних органов, не позорил бы казачий наш род, а пошел бы главным электриком на завод искусственного волокна. Там у меня друзья-однополчане с войны заместителями директора вкалывают. Устроят тебя главным по электричеству. Ты ж три года в рудоуправлении чинил электричество и новые линии протягивал. Это же очень уважаемая должность — главный электрик завода. И если тебя убьёт током, то всё ж не так стыдно перед людями мне будет, чем если тебя бандюган какой-то ножиком прирежет как свинью.

— Хорошо, Панька, — говорил Шура, изображая послушание лицом и поникшей фигурой. — Если генерал отпустит, то пойду я на завод лампочки выкручивать и вставлять новые.

Но никто бы Маловича из угрозыска не отпустил. Потому как пока в Кустанае уголовный мир боялся его больше всех. Сделает какой-нито