тут затарахтел под боком верный Кизилка, избравший с самого начала поездки местечко рядом с тёплым бедром хозяйки. Машинально Ирис погрузила пальцы в длинную мягчайшую шерсть. Привычный жест успокаивал, прогонял тревоги. Вот рядом с ней друг, который никогда не предаст, встанет на её защиту, порвёт врагов в клочья… Она невольно заулыбась, поглаживая кота, а тот урчал всё громче, потом извернулся на спину — и подставил для чесания пушистое пузо.

Карета наполнялась блаженным мурлыканьем, утраченным было покоем и… светом, внезапно пробившимся через разрыв между тучами. Просвет в небе стремительно разрастался. Заметно приободрилась Фрида. Радостно зашумели снаружи охранники, хлопнул тент, с которого кучер и Али стряхивали набравшуюся влагу… И вскоре уже на весь небосклон сияло солнце, от просыхающей дороги валил пар, луговые травы, через которые тянулся тракт, переливались радужными перлами, дрожащими на ветру, словно живые.

А Филипп де Камилле, старавшийся ничем не напоминать о себе в своём углу кареты, задумчиво поглядывал на зеленоглазую девушку, чья улыбка сейчас сияла так же, как день за окном. Он видел, думал и анализировал, хладнокровный, как обычно, привыкший держать чувства и эмоции в узде, дабы не поддаваться постоянному и многолетнему чуждому влиянию… Да, так уж выходило, что приворот давно снят, а привычка держать себя в кулаке осталась. Должно быть, надолго.

Эта-то привычка помешала ему совсем недавно протянуть руку — и коснуться ладони девушки, в глазах которой отчего-то блестели слёзы. Что её так огорчило, отчего на лбу залегла морщинка, а брови скорбно изогнулись? Он не знал, но едва не поддался порыву утешить, сказать ободряющее слово, пусть и не созвучное тайным мыслям его спутницы, но хотя бы напоминавшее, что она не одна, что рядом те, кто всегда готов прийти на помощь…

Помедлил, как обычно. Упустил момент. И вот наказан до смешного: кот, обычный, пусть и боевитый, кошара успел раньше. Это он прогнал печаль прекрасной девы, это его шёрстку перебирают и гладят тонкие пальчики с жемчужно-перламутровыми ноготками… И графу де Камилле, вечно сдержанному и невозмутимому, вдруг страстно захотелось преклонить голову на колени спутнице, чтобы только его кудрей касалась узкая ладонь, чтобы его пряди перебирались и гладились, задерживаясь на шее, за ухом, чтобы ему шептались ласковые слова…

Прикрыв глаза, он откинулся на спинку сиденья, уйдя ещё больше в полумрак, отшатнувшись от собственных крамольных мыслей, показавшихся на фоне обычных, тягучих и нудных, возмутительно живыми и непристойными.

А может, напротив, этот его порыв, вполне естественный для мужчины, часами глядевшего на привлекательную девушку, показал вдруг, каким никчёмным, именно что тягучим и нудным было его существование до сей поры? Что существует в мире ещё что-то, помимо постоянного контроля, борьбы с уже несуществующей кабалой, невесёлых дум о просчитанном скучном будущем?

Нет, устремление к Ирис не было непристойным. Но Филипп, годами привыкший к навязанной любви, похоже, испугался новой привязки.

Господь Всемогущий, оказывается, всё, чего он хочет — это быть свободным. Наваждение ушло, приворот вырван с корнем — но остаются долги, сплошные долги, как будто он не богатейший дворянин и не один из первых вельмож в стране, а бесконечно проигрывающий бретёр. Долг перед родом. Долг перед королём. Долг перед Франкией. Когда он оказался стольким обязан? Да, пожалуй, едва родившись. В силу имени, принадлежности к роду Камилле и самому дворянскому сословию.

Как он сейчас завидовал этой девочке, которая, на самом-то деле, была куда свободнее его самого! Это ему, Филиппу, Его Величество Генрих не оставил выбора. А Ирис Рыжекудрая вольна выбирать: соглашаться ли ей на замужество с ним или отказаться, или выбрать другого, остаться ли в Лютеции или умчаться в любой город, любую страну, окунуться ли в мир флирта и чувственных страстей, царящий при дворе, или избрать спокойную жизнь доброй супруги и счастливой матери. Эта девочка сама не осознаёт, насколько же ей повезло. Весь мир у её ног, выбор только за ней.

А ещё — помимо трав и деревьев ей, кажется, подвластны и стихии. Погода — уж совершенно точно. Отец Ансельм, крестивший вчера прелестную мусульманку, узрев её дар, сперва тактично поинтересовался, курирует ли кто у новообращённой магию; узнав, что ей покровительствует сам Бенедикт Эстрейский, почтительно покивал, а затем предупредил, что крещение действует на магические каналы весьма благотворно, так что пусть его новое крестное дитя не удивляется, обнаружив в себе новые возможности, но до встречи с его преосвященством воздержится от экспериментов. Ибо… всякое может случиться. Многократно увеличенная сила — это Сила, хоть и светлая.

Она свободна. Молода. Красива. Богата. Жива, порывиста, лучезарна… Нужен ли ей такой сухарь, как он?

Не отдавая себе отчёта, Филипп де Камилле, словно в попытке дотянуться за помощью свыше, протянул руку к окну. На раскрытую ладонь лёг солнечный луч, тёплый и ласковый, как улыбка Ирис. И самое холодное сердце во Франкии, кажется, дрогнуло, сжалось — и забилось сильнее.

* * *

Карета ехала лесом, необычным, густым, сказочным. Забыв о печалях — все девушки быстры в перемене настроения! — Ирис восторженно глазела на сочную зелень могучих дубов и грабов, на высоченные «корабельные», как назвал их де Камилле, ели, макушками, казалось, цеплявшиеся за облака… В Османии такого богатства не водилось. Да и здесь, во Франкии, в большинстве своём леса были скромные, невеликие, изрядно прореженные для нужд армии за несколько сотен лет, когда Карлу Великому и его потомкам для очередных походов требовалось оружие — много оружия! — а вмести с ним доспехи, щиты… Кузни и оружейные были перегружены работой. А кузнецам требовался уголь — много угля! Лесам, что, по легендам, ещё пять веков назад были непроходимы и страшны, как в далёкой Тартарии, страшный вред наносили углежоги, вырубая быстрее, чем возрождалась и крепла молодая поросль. Только недавно, в бытность старого короля Филиппа и Старого Герцога Армана д’Эстре, новые леса начали подсаживать, а те, что сохранились — беречь. Уже не было такой потребности в латах, ибо не только пуля из прогрессивной пистоли или мушкета, но и болт из новейшего, механического взведения, арбалета, пробивали кирасы насквозь, а тяжёлым мечам и латам пришли на смену шпаги и эспадроны, облегчённые панцири. Да ещё кольчуги, которые надевались не поверх рубах и свитеров, а под одежду, тайные, подтверждающие лишний раз, что оружейное дело становится более искусством, нежели просто ремеслом…

А лет десять тому назад в Лотарингии обнаружили целые залежи чёрного и бурого горючего камня, который, как показали испытания, ничуть не хуже древесного угля. И похоже, что будущее — за этим, за каменным углем, извлекаемым из необъятных земных недр, а леса Франкии теперь спасены. Остаётся надеяться, что время с людской помощью поможет затянуть зелёным лёгким Франкии нанесённые когда-то человеком раны…

Надо отдать должное: после этих слов Ирис взглянула на Филиппа с невольным уважением. Мало того, что она опять заслушалась, но, оказывается, этому бесстрастному человеку не чужды и поэтические сравнения! «Зелёные лёгкие…» Эфенди понравилось бы.