следующим ноябрем». Сара насылала проклятие на своих жертв при помощи дротика, которое дала ей мать, и в компании тех же людей, которых называл ее брат. Хотя физически Марта Кэрриер находилась в тюрьме, она являлась дочке в образе черной кошки. «Откуда ты знала, что это твоя мама?» – поинтересовался Хэторн. «Так сказала мне кошка», – прочирикала семилетка, более уверенная в том, что она волшебница, чем в собственном возрасте.

В Салеме тоже расплодилось множество черных кошек и красных книжек, но в Андовере колдовство принципиально отличалось. Прежде всего, его там было больше. Колдовская лихорадка 1692 года охватила значительную часть Восточного Массачусетса, а также на короткое время зацепила край Коннектикута. От Салема она распространилась по двадцати четырем общинам, но ни одно место не поразила так сильно, как Андовер, по которому эпидемия катилась быстрее и яростнее и где обвинили больше ведьм, чем в обоих Салемах, вместе взятых. За месяц, прошедший между судом над Мартой Кэрриер и днем, когда андоверский чиновник не смог совладать со своим отвращением, в городе с шестью сотнями жителей обнаружилось пятьдесят ведьм. Будучи делом семейным, андоверская колдовская лихорадка оказалась не такой бессистемной. Дети указывали на бабушек и дедушек, матери – на сыновей. Брат пошел на брата, сестра на сестру. Почти все ведьмы принадлежали к пяти кланам; как и в Салеме, виновных здесь определяла горстка людей. Обвинения разлетались быстрее слухов, крики «Ты ведьма!» и «Ты виновна!» рикошетили от стен домов [6]. Кое-кто злорадно предвкушал, кого заберут следующим. Кое-кто смотрел искоса, лишь еще больше себя компрометируя.

Помимо нового актерского состава, Андовер предложил и измененный сценарий [7]. Привидения не особенно тревожили этот город. Здесь предпочитали сатанинское крещение – в реках, прудах, колодцах или ведрах с водой, – таких локаций в Новой Англии еще не встречали, хотя в Швеции это было обычным делом. Также в более зажиточном Андовере соседи обычно не насылали порчу на чужое сено или свиней; их интересовала дьявольщина, в ходу были заколдованные дротики, сатанинские таинства и сборища ведьм – вещи, которые Титубе и не снились. Именно эта женщина, всеми забытая, уже шестой месяц сидящая в тюрьме – ни допросов, ни предъявления обвинения, – подготовила декорации для салемского действа. Андоверская же история полностью сформировалась благодаря дьявольскому антицерковному заговору авторства Мэри Лэйси – младшей. В центре его зловеще мерцало творимое Берроузом сатанинское причастие, о котором почти каждая андоверская признавшаяся что-то да рассказала. В итоге сложилась довольно стройная картина, пусть даже дьявол все еще являлся в Андовер, в зависимости от свидетеля, то жеребенком, то мышью, то мухой, птицей, кошкой, женщиной, свиньей, черным человеком, медведем. Если не брать в расчет Титубу, летать умели только андоверские ведьмы.

Что же произошло? Приговор Берроузу погрузил город в беспорядок, словно засыпав его темной пылью подозрений. Андовер располагался ближе к границе и был более уязвим перед набегами индейцев, иноверцами и оспой. Но к августу власти уже сообразили, что они ищут. После третьего заседания суда, назначенного для заслушания и решения, и вопросы, и ответы звучали знакомо. С самого начала Хэторн умело использовал наводящие вопросы. К августу он точно знал, что хочет услышать: это идеально совпадало с тем, что кое-кто хотел поведать. Сатанинский хлеб делается все краснее и краснее по мере того, как по ходу допроса разогревается свидетель. «У вас дома были горячие утюги или вязальные спицы?» – спрашивает судья дочку Фостер [8]. «Было, – говорит она, – железное веретено». – «Ты когда-нибудь скакала на палке или шесте?» – задает он вопрос внучке Фостер. Да, скакала. «Но разве дьявол не угрожает порвать тебя в клочья, если ты не сделаешь, что он говорит?» – допытывается он у женщины из Боксфорда. «Да, он угрожает порвать меня в клочья», – соглашается она. Свидетели разочаровывали его редко. Не два ли пастора присутствовало на собрании ведьм, спросил Хэторн у Мэри Лэйси – младшей, но она не ответила и не помогла ему найти этого второго.

В итоге в Салеме случилось кое-что, чего не случалось ранее. До 1692 года в Новой Англии было всего четыре женщины, признавшиеся в колдовстве, одна из которых, вероятно, слабо понимала, о чем говорит. В первые три месяца салемских процессов признались только восемь человек, в том числе четырехлетняя девочка, Титуба, двое подозреваемых, которые потом отказались от своих слов, и хитрая Абигейл Хоббс. К августу признания распускались быстрее, чем насылались проклятья, и сопровождались сценами самобичевания и заламывания рук, которые очень нравились публике и вызывали доверие. Почти все обвиненные ведьмы из Андовера признались в преступлении. Судейское понуждение к сотрудничеству – «выкручивание рук», как называл его один очевидец, поскольку за признание с вас могли снять кандалы, а за отказ грозили бросить в подземелье, – было не единственным способом добиться желаемого [9]. Пятидесятидвухлетняя женщина из Боксфорда поведала, что служит дьяволу уже семь лет. Позже она расскажет, что Абигейл Хоббс и Мэри Лэйси – младшая глумились над ней много дней, «дразнили меня и плевали мне в лицо, говорили, что знают, что я старая ведьма, и если не признаюсь, то очень скоро меня повесят» [10]. Запуганная до полусмерти, она не соображала, что говорит на суде, и почти не осознавала, что говорят ей, разобрав только страшные слова «королева Мэри». Большего давления не потребовалось – например, подобного тому, которое (хоть и не оставило свидетельств в записях) в апреле заставило Мэри Уоррен закричать: «Я скажу, я скажу!»

В начале четвертого допроса Энн Фостер судья Хэторн напомнил, что ей не стоит ожидать покоя без полного признания. Вооружившись формулой «помилование за покаяние», суд посулил ее внучке кое-что, чего никак не могла дать семья: если она признается, Господь ее простит, уверил судья заблудшего подростка. «Надеюсь на это», – искренне ответила она [11]. Семнадцатилетней Маргарет Джейкобс предложили на выбор подземелье или жизнь. В своем майском письме Коттон Мэзер советовал применять менее жесткие наказания к тем, кто отречется от дьявола; во второй половине июля никому уже не нужно было напоминать о цене неуступчивости. В искаженной салемской реальности Стаутон миловал раскаявшихся ведьм и осуждал тех, кто отказывался признавать вину[112]. Если вы могли спасти свою жизнь, согласившись, что действительно рассекали небеса на палке, разве не стоило согласиться?

Признание легко давалось людям, верившим в путь к спасению, подававшим при вступлении в церковное сообщество высокодуховные автобиографии и не делавшим практически никакого различия между грехом и преступлением [12]. Оно было сердцем всего новоанглийского проекта. У него имелись форма и образ, как продемонстрировала испекшая ведьмин пирожок Мэри Сибли.