Словом, фигура это сложная, многомерная, и у меня просто нет того писательского дара, который позволил бы дать его достоверный литературный портрет. Потому я ограничусь, в дополнение к сказанному, некоторыми впечатлениями о тех сторонах его личности и его деятельности, которые мне открылись в ходе многолетнего знакомства, общения, а в отдельные периоды – и совместной работы.

Хотел бы при этом оговориться, что в моих оценках, при всем старании быть объективным, может быть, все же проявится личное отношение – хорошее, в какие-то моменты граничившее с восхищением, а в другие – сменявшееся досадой, даже горечью: как так, почему он в этот важный момент дал «слабину», смалодушничал, ошибся! Вместе с тем я не был слеп к его недостаткам и неверным поступкам, замечал их и, случалось, о них говорил ему, что приводило подчас к охлаждениям в отношениях, обидам и даже ссорам.

В целом у нас были хорошие отношения, в чем-то доверительные, хотя – с учетом разницы в положении, а часто и во взглядах, естественно, – не до конца доверительные. И конечно, с должной дистанцией. Начиная с внешнего: он со мною был на «ты», хотя звал по имени и отчеству, лишь в редких, более интимных разговорах обращался по имени. Я себе фамильярностей не позволял, и к ним – в общении с этим человеком – даже не тянуло. Но часто просто забывал о формальностях, говорил с ним прямо, хотя, если не был в запале, – с определенным резервом.

Он это понимал и, когда хотел получить совершенно откровенное суждение, старался раздразнить, что ему, как правило, удавалось; изредка к этому приему прибегал и я, хотя, скажу честно, с меньшим успехом – он намного превосходил меня по житейскому опыту, искусству и навыкам общения с людьми.

Само знакомство было давним; в конце пятидесятых годов нас познакомил О.В. Куусинен, в начале шестидесятых меня привлекали в творческие группы на работы, которыми он руководил. С 1964 по 1967 год я служил под его началом в аппарате ЦК КПСС – вначале консультантом, затем руководителем группы консультантов. Когда Андропов был назначен председателем КГБ, он постарался сохранить товарищеские отношения со мною и некоторыми другими работниками Отдела ЦК, нередко звонил по телефону, время от времени (со мною, наверное, раз в полтора-два месяца) встречался, как правило, в своем кабинете на Лубянке. После возвращения Ю.В. Андропова в ЦК КПСС (в мае 1982 года) я встречался с ним много чаще – как по его, так и по моей инициативе. О том, как складывались отношения, когда он стал генеральным секретарем, расскажу ниже.

На чем основывались эти все же длительные – более чем двадцатилетние и не лишенные доверительности отношения? С моей стороны – на искреннем уважении, его не меняли и понимание слабостей Юрия Владимировича, несогласие с ним и споры по ряду вопросов, в том числе крупных. А также на чувстве долга – я считал, что, излагая ему письменно и устно информацию, свои соображения по разным вопросам, могу как-то, хоть в минимальной мере, содействовать принятию, на мой взгляд, верных политических решений и препятствовать решениям, опять же на мой взгляд, неверным, опасным. Ну и, наконец, чтобы помочь людям, попадавшим в беду, кого-то прикрыть от несправедливых преследований, где можно – восстановить справедливость (через него я добился отмены тюремного заключения некоторым людям, в том числе несправедливо осужденному инвалиду Отечественном войны, Герою Социалистического Труда, известному председателю колхоза из Одесской области Белоконю, помог ряду людей, которым грозила расправа за «подписантство» или «инакомыслие», пытался, иногда не без успеха, выручить деятелей культуры, над которыми сгущались тучи). Для себя я у него ни разу ничего не просил, хотя он меня, случалось, прикрывал от наветов и доносов – некоторые мне (наверное, в назидание, чтобы держал ухо востро!) даже показывал, давал почитать.

Я как-то не задумывался тогда, в чем состояла его заинтересованность в поддержании добрых отношений со мною. Потом к определенным выводам пришел и изложу их, надеясь, что это не будет принято за нескромность. Андропов, во-первых, знал (и как-то даже сказал), что я не скажу ему неправды, тем более желая угодить или не желая вызвать недовольство и гнев (хотя он, конечно, понимал, что не во всех случаях я ему говорю всю правду). Это в те времена было не таким уж частым среди тех, кто общался с руководством. Андропов – сужу и по другим товарищам, с которыми он сохранял контакт, – такое качество ценил. Во-вторых, он все же с интересом и доверием относился к моим суждениям (хотя нередко их проверял), прежде всего по вопросам внешней политики. В-третьих, по моему мнению (как и по мнению других людей, с которыми общался), он из первых рук, а не по пересказам составлял собственные суждения о настроениях интеллигенции. И, в-четвертых, у него, как у каждого нормального человека, иногда возникала естественная потребность поговорить по душам; он со временем убедился, что я ни разу его не подвел, умел о деликатных вещах молчать.

Ну а теперь о своих впечатлениях об этом человеке. Повторю: в личном плане это был человек почти безупречный. Он выделялся среди тогдашних руководителей равнодушием к житейским благам, а также тем, что в этом плане держал в «черном теле» семью. Его сын работал несколько лет в Институте США и Канады на самой рядовой работе с окладом 120 рублей, но когда в разговоре заходила речь о нем, Андропов просил об одном: «Загружай его побольше работой». Как-то с возмущением сказал, что сын совсем зарвался – попросил сменить двухкомнатную квартиру на трехкомнатную, хотя вся-то семья – он, жена и ребенок (от себя замечу, что дети других членов политбюро с такой семьей имели и трех– и четырехкомнатные квартиры). Помню и такой эпизод: я ему рассказал как-то, что какой-то подхалим выписал партию автомашин «мерседес» и «вольво» и по дешевке продал детям руководителей, а те на них красуются, вызывая только еще большее раздражение и возмущение людей. Андропов покраснел, вспыхнул и сказал: «Если в твоих словах содержится намек, знай: у меня для всей семьи есть только «Волга», купленная за наличные восемь лет назад». А через несколько минут, когда отошел, сказал, что действительно это безобразие и разврат само по себе, а ко всему прочему – политическая бестактность. «Но ты сам понимаешь, что жаловаться мне на это некому, едва ли есть смысл в еще одном поводе для ссоры чуть ли не со всеми руководителями».

О семейных, личных делах Андропов говорил крайне редко. Помню, один раз рассказал – видно, тяжко было на душе – о болезни жены, начавшейся осенью 1956 года в Будапеште, во время осады восставшими советского посольства, и связанной с пережитым шоком. Сам он был лишен и житейских недостатков, во всяком случае видимых, – был приветлив и тактичен, почти не пил, не курил. Но не делал из этого добродетели, не ханжествовал, не ставил такие (и некоторые другие) житейские прегрешения в вину другим. Иногда отшучивался: я, мол, свою «норму грехов» выполнил в более молодые годы.

Андропов мог расположить к себе собеседника. И это, наверное, не было просто игрой, а отражало привлекательные стороны его натуры. Не знаю и случаев, когда бы он сознательно сделал подлость.

Но оставить в беде, не заступиться за человека, даже к которому хорошо относился, Андропов мог. И здесь я хотел бы сказать о его истинных чертах. Одна из них – это нерешительность, даже страх, нередко проявлявшиеся не только в политических делах, но и когда надо было отстаивать людей, тем более идеи. Не думаю, что это был «врожденный», генетически заложенный в его натуре недостаток. Мне кажется, как и большинство его сверстников, не только живших, но и пришедших в политику при Сталине, он был глубоко травмирован. Собственно, этого и добивался Сталин своей политикой физического и морального террора – сломить психологический и нравственный хребет людей, лишить их решительности, смелости, самостоятельности в суждениях и действиях. Травма эта была у Андропова, возможно, менее глубокой и неизлечимой, чем у других политиков его поколения. Тем более что он был умен и хотел и был способен самостоятельно мыслить. Но слабость эта вела к готовности слишком легко идти на серьезные компромиссы.