Это меня не удивило бы по той простой причине, что соответствовало тогдашнему нашему имперскому политическому мышлению, прежде всего в отношении социалистических стран Восточной Европы. Стран, которым при нашем активном участии, более того, по нашей воле в конце сороковых годов были навязаны политический режим, экономическое устройство, внутренние порядки, отвечавшие нашим представлениям (добавлю – того времени) о социализме. Это была одна из крупнейших ошибок нашей политики. Мы предпочли хорошим, взаимоуважительным отношениям с соседями военно-политический союз, который к тому же сопровождался грубым вмешательством в их внутренние дела. Тогда за это приходилось платить берлинскими, венгерскими, чехословацкими событиями. Но настоящий час расплаты наступил в конце восьмидесятых годов.

Нельзя сказать, что ненормальность, опасность положения, сложившегося после принудительной «социализации» восточноевропейских стран в конце сороковых годов, не была замечена. Уже в первые годы после смерти Сталина начались какие-то изменения в наших представлениях, пробивалось, пусть с трудом, понимание того, что надо считаться с экономическими и политическими интересами наших соседей.

Андропов, наверное, не мог вырваться за рамки противоречивого сочетания тех и других представлений. Но, судя по тому, что я знаю, он выделялся среди послов в странах народной демократии тем, что был больше других открыт для новых идей и раньше своих коллег перестал относиться к стране, в которой был аккредитован, как секретарь обкома к своей области.

Сами трагические события в Венгрии в конце октября – начале ноября 1956 года наложили очень глубокий отпечаток на Андропова. Он оказался в их политическом эпицентре. Понимал он их – это я знаю от него самого – действительно как вооруженную контрреволюцию, которую надо подавить, и это повлияло на его политическое мышление. Вместе с тем он, я уверен, лучше других видел, что распад существовавшей в Венгрии власти, размах и накал массового недовольства имели своей причиной не столько то, о чем говорилось официально – заговор контрреволюционеров и происки из-за рубежа, сколько реалии самой венгерской действительности. Связанные, в частности, с тем, что все сталинские извращения, произведенные на свет у нас, были пересажены на венгерскую почву и приняли там еще более уродливые (если это только возможно) формы. Видел он и экономические проблемы, созданные неравноправным положением Венгрии в торгово-экономических отношениях с Советским Союзом.

На отношение Андропова к событиям в Венгрии, наверное, повлияли и личные, чисто эмоциональные впечатления. К нему стекалась информация о действиях тех, кто восстал, об их безжалостных расправах с коммунистами, партийными работниками и государственными служащими. Немало пришлось пережить и ему самому. Я уже упоминал, что события, в центре которых он оказался, стали причиной серьезной, на всю жизнь, болезни его жены. Вокруг посольства шла стрельба. Обстреливали и самого Андропова, в частности когда он выезжал для встречи А.И. Микояна на аэродром.

Ну а кроме того, нельзя переоценивать и степень интеллектуальной и политической зрелости Андропова в 1956 году – сорокачетырехлетнего провинциального партийного функционера, выросшего в сталинские времена, не имеющего международного опыта, воспитанного на жестких идеологических догмах. У меня сложилось впечатление, что у Андропова в результате как особенностей его интеллектуально-политического багажа, так и политических событий, в центр которых он попал, сложился определенный психологический комплекс. Люди, знавшие Андропова, назвали его позже «венгерским комплексом», имея в виду очень настороженное отношение к нарастанию внутренних трудностей в социалистических странах и – это уже моя оценка – излишне быструю готовность принимать самые радикальные меры, чтобы предотвратить перерастание этих трудностей в острый кризис. Хотя, надо сказать, в отличие от многих других наших деятелей к причинам такого рода кризисов он не относился примитивно, видел их более глубокие экономические, политические и идеологические составляющие и, не исключая применения силы, вместе с тем не сводил к последнему антикризисные меры.

С этим связан еще один момент, отличавший Андропова от многих его коллег. Когда вооруженное сопротивление противников существовавшей власти в Венгрии было подавлено вооруженной силой, Андропов сразу же начал думать не о мести, не о сведении счетов с противниками, а о скорейшем установлении гражданского мира. Поэтому он в меру сил поддерживал кандидатуру Яноша Кадара, выдвинутого на пост руководителя партии, собственно, на пост нового лидера Венгрии. Кадара, которого Ракоши посадил в тюрьму, подвергал издевательствам и пыткам, держал под угрозой расстрела. Я знаю, что не все в Москве благосклонно относились к этому предложению, у многих было мнение: именно то обстоятельство, что Кадар был в тюрьме и чувствовал себя обиженным, могло отразиться на его отношении к Советскому Союзу, с руководством которого, как он знал, Ракоши не мог не согласовать его арест. Не окажется ли Кадар поэтому ненадежным союзником, не поведет ли он Венгрию по враждебному СССР пути?

Такие сомнения одолевали кое-кого в Москве. Они были сродни тем подозрениям, которые тогда питало советское руководство в отношении польского лидера Гомулки – человека схожей с Кадаром судьбы. Я уже писал: нам повезло, что поляки сумели проявить в октябре 1956 года решимость и не удовлетворили настойчивых требований Хрущева не допустить к власти Гомулку, оставить у руководства Охаба (это наверняка привело бы к взрыву в Польше и, поскольку он, скорее всего, совпал бы с событиями в Венгрии и, не исключено, что перекинулся бы потом на ГДР и другие страны региона, могло иметь трагические последствия для нас и всей нашей политики). Андропову, однако, удалось убедить Москву, что лидером должен стать Кадар, и его приход к власти помог довольно быстро вывести Венгрию из состояния глубокого кризиса и полной национальной деморализации.

Более близко мне пришлось наблюдать деятельность Андропова уже в Отделе ЦК. Думаю, в целом его деятельность, а также его влияние на нашу политику во время пребывания на этом важном посту были положительными.

Конечно, если судить по критериям того времени, учитывать, что действовал он в рамках господствовавших тогда и бывших непререкаемыми представлений о политике в отношении социалистических стран, да и внешней политики в целом, Андропов в меру того, что считал возможным, настаивал, чтобы мы больше считались с самостоятельностью других социалистических стран, с их интересами. Он старался при помощи политических и экономических средств предотвратить ситуации, которые могли бы привести нас к использованию силы для подавления их попыток найти самостоятельные решения тех или иных проблем. Андропов выступал за более терпимое отношение к их поискам, даже если они означали отход от советского опыта. И был решительным сторонником экономической интеграции социалистических стран на новых основах, предусматривавших действительно взаимные интересы. Хотя, как упоминалось, глубоких экономических знаний у Андропова не было и он ставил эти вопросы лишь в общем, политическом плане. Как секретарь ЦК Андропов, насколько я мог наблюдать, не боялся выходить и за рамки своей непосредственной ответственности, поднимал вопросы об отношениях между Востоком и Западом, о нашей глобальной политике и о новых явлениях в международных делах.