— Трудность в том, чтобы заставить ее уйти до полуночи.

— Значит, она задерживается допоздна, а? — сказал я.

Эми потупила глаза, как пристало святой, которую восхваляютв ее присутствии.

— Допоздна? Она бы всю ночь просидела тут, если бы ейразрешили. Ее отсюда не вытащить.

— Да, у нее с Кендрой были особые отношения.

Эми сарказм уловила. В ее глазах мелькнул гнев, но тут жеугас.

— Я хочу вернуться к ней, — сказала она. И мать Тереза несумела бы произнести это убедительнее.

Я спустился на лифте на первый этаж, потом по запаснойлестнице поднялся на четвертый. Мне была видна дверь в палату Кендры, но ниЭми, ни Вик заметить меня не могли.

Они ушли через десять минут после меня. Невозможно оторватьЭми от постели ее дочери, а?

На протяжении следующих полутора месяцев Кендра пришла всознание, научилась правой рукой справляться с карандашом, и ее глазанаполнялись слезами всякий раз, когда я входил в дверь. Она все еще не могла говорить,не могла ни шевелиться ниже пояса, ни двигать левой рукой, но меня это неотталкивало. Я любил ее даже еще сильнее и тем доказал себе, что я не такойповерхностный человек, как мне порой представлялось. Так хорошо узнать в сорокчетыре года, что хотя бы потенциально ты можешь стать взрослым.

Она вернулась домой в мае после трех напряженных месяцевфизической реабилитации и глубочайшей депрессии из-за ее несчастья — в маебабочек и цветущих вишен, и запахов бифштексов на рашпере в садах величественногоособняка в тюдоровском стиле. Сады занимали четыре акра прекраснейшей земли, атри этажа дома включали восемь спален, пять ванных комнат со всемипринадлежностями, три не со всеми, библиотеку и солярий. Имелась еще длиннаяпрямая лестница, начинавшаяся почти от самой входной двери. Эми позаботиласьснабдить лестницу приспособлением, позволявшим Кендре подниматься и спускатьсяпо ней в инвалидном кресле. Мы образовали неплохой квартет — Кендра и я, Эми иВик. Четыре-пять вечеров в неделю мы ужинали в саду, а потом возвращались в доми смотрели фильм в гостиной по телевизору с большим экраном. Три сиделкидежурили по восемь часов, и когда Кендре — безмолвно сидевшей в кресле в томили другом из своих стеганых халатов пастельных тонов — что-нибудь требовалось,тут же делалось все необходимое. Эми по меньшей мере дважды за вечер окружалаКендру нежными заботами, а Вик отправлялся принести что-нибудь не слишкомнужное, видимо, пытаясь убедить меня, что он и правда усердный медбрат.

Я все чаще уходил из конторы пораньше и проводил остаток дняс Кендрой в ее комнате. С дневной сиделкой она занималась разными лечебнымиупражнениями, но никогда не забывала нарисовать для меня что-нибудь и вручитьмне рисунок с гордостью маленькой девочки, радующей своего папочку. Меня каждыйраз он очень трогал, этот ее подарок, и, вопреки первоначальным сомнениям,сумею ли я быть ей мужем — не сбегу ли и не найду ли себе сильную и здоровуюподругу, ведь не зря же я вытерпел всю эту пластическую хирургию, верно? — японял, что люблю ее даже сильнее, чем раньше. Она вызывала у меня нежность,которая мне нравилась. Вновь я почувствовал, что для меня есть, пусть слабая,надежда когда-нибудь стать взрослым. Мы смотрели телевизор или я читал ейинтересные газетные сообщения (ей нравились ностальгические статьи, которыеиногда печатают газеты), или я просто говорил ей, как я ее люблю. "Плоходля тебя", как-то написала она на своей табличке и указала на своипарализованные ноги. И заплакала. Я час простоял перед ней на коленях, покатени не вытянулись и не полиловели, и думал, как нелепо все обернулось. Преждея боялся, что она бросит меня — такая молодая, такая красивая, такая волевая,использующая меня только чтобы свести счеты с матерью, — а теперь те же поводы длятревоги были у нее. Всеми способами в моем распоряжении я старался внушить ей,что никогда ее не покину, что моя любовь к ней придает моей жизни смысл иблагородство, о каких я прежде понятия не имел.

Наступило жаркое лето, трава пожухла, в темных холмах позадидома по ночам полыхали пожары, будто следствие бомбового налета. И в одну изэтих ночей, когда Вик отправился куда-то, а легко утомляющуюся Кендру уложили впостель, меня в моей машине поджидала Эми.

На ней были слепяще-белые очень короткие шорты и топик, вкотором еле умещались ее упругие груди. Она сидела справа, держа в одной рукемартини, а в другой сигарету.

— Помнишь меня, морячок?

— А где красавчик?

— Он тебе не нравится, верно?

— Не очень.

— Он думает, что ты его боишься.

— Я и гремучих змей боюсь.

— Как поэтично! — она затянулась и выпустила струйкуголубизны на фоне лунного неба. Машину я поставил в дальнем конце двора утрехместного гаража. Это был тупичок, укрытый соснами от посторонних глаз. — Ятебе больше не нравлюсь, верно?

— Нет.

— Почему?

— Я не хочу об этом говорить, Эми.

— Знаешь, чем я занималась сегодня днем?

— Чем?

— Мастурбировала.

— Рад за тебя.

— И знаешь, о ком я думала?

Я промолчал.

— Я думала о тебе. О той ночи, которую мы провели у тебядома.

— Я люблю твою дочь, Эми.

— Я знаю, ты считаешь, что как мать я куска дерьма не стою.

— Хм! Откуда у тебя такие мысли?

— Я люблю ее по-своему. Я хочу сказать, что, возможно, я небезупречная мать, но я ее люблю.

— Вот, значит, почему ты даже губ ей не подкрашиваешь? Она вчертовом инвалидном кресле, а ты все боишься, что она оттеснит тебя в сторону.

Тут Эми меня удивила. Вместо того чтобы отрицать, оназасмеялась.

— А ты проницательный, сукин сын.

— Иногда я об этом жалею.

Она откинула голову и посмотрела в открытое окно.

— И зачем они высаживались на Луну!

Я ничего не сказал.

— Испортили всю блядскую романтику. Луна была такойтаинственной. Столько про нее есть мифов, и так увлекательно было думать о ней!А теперь это просто еще одна дерьмовая каменная глыба. — Она допила мартини. —Я изнываю от одиночества, Роджер. От одиночества без тебя.

— Полагаю, Вику не хотелось бы это услышать.

— У Вика есть другие женщины.