Шона затрясла головой, рассыпая темно-красные капли хны.

— Такого жара, — сказала она, — я не испытывала никогда.

Это меня поразило так, что я помню до сих пор. Как будтоШона созналась в цветовой слепоте, будто она видит кровавое, багровое,индиговое, янтарное, нефритовое тусклыми оттенками серого.

Что это за чувство? Это такое чувство, будто коснуласьчего-то живого и электрического или случайно ввела себе лекарство — наполовинугаллюциноген, наполовину яд. Сознание растекается. Тело обмякает, но ты непадаешь, потому что соки вожделения напитывают мускулы, заставляют жарко горетьсинапсы тысячей мелких оргазмов, а жар тлеет у тебя в животе и уходит вниз, впах, и вверх к сердцу, как пламенеющие лианы.

Уже давно я не пробовала этого жара. И сердце мое вошло вгипотермию. Я запеклась, я остыла, я больна. Я езжу из Денвера в Боулдер,смотрю, как снуют, ползают и кишат мужчины на Перл-Стрит-Молл, десятки, сотнимужчин, всех видов, форм и размеров, и жирные, и накачанные, и тощие, какмарафонцы, высокие и низенькие, ноя ничего не чувствую — члены у них, какразмокшие под дождем стебли, и прикосновение у них вялое, и остается от нихтолько нетерпение, неудовлетворенность, горечь.

Я жажду того, что было у меня раньше, жара, которыйнакатывает и разрушает, который пожирает душу и расплавляет сердце, и оно,жидкое и алое, стекает горячим комом во влагалище.

В моих последних снах я видела, как огонь становитсямужчиной. Ослепительный и ревущий, он наваливается на меня, охватывает меняуносящим поцелуем. И потом я просыпаюсь в кровати одна.

А из его комнатушки в конце коридора слышно, как Колин всешлепает и шлепает по клавиатуре. Знаменитый Писатель, который просто еще неоткрыт. Суровый и целомудренный художник.

Господи Боже мой, как мы до этого дошли?

Как мы, пылавшие, смогли так остыть?

Три раза в жизни ощущала я жар. В первый раз это былпрофессиональный боксер по имени Зик, весь — жилы и сталь, обтянутые скользкойкожей цвета дымчатого кварца. У него была жена и четверо детей вКолорадо-Спрингз, но трахались мы с ним так, будто остались последними людьмина земле, и завели хозяйство в квартирке, которую снял мне Зик на Зюни-стрит.

В день, когда хирург мне сказал, что нужны две пластическиеоперации для исправления того, что сделал Зик с моей скулой и носом, я уложилавещи и переехала на время к Шоне.

Вторым был Пил, итальянский манекенщик, которого я ненадолгособлазнила в гетеросексуальность, доказав, что могу трахаться так же дико и стой же неистовой изобретательностью, что любой пропирсованный кольцами пидор.

С Нилом я рассталась, потому что он полюбил наркотикибольше, чем меня, и потому что он храпел, и потому что бросал полотенца на полув ванной мокрой кучей, похожей на бледно-синее дерьмо, и потому что запах еголосьона мне не нравился, и потому что однажды вечером я пришла домой иобнаружила у себя в постели мальчишку-подростка, голого и с такой эрекцией, чтодоставала до пупка, а я могла предложить Нилу только тот член, что уже и безтого пробил мое сердце.

А третий — Колин.

Он не такой, как Зик или Нил. Он единственный, кто бросилменя раньше, чем я от него ушла.

Нет, он все еще живет в нашей квартире на Паскаль-стрит. Онприсутствует за завтраком и всегда приходит домой, даже если напьется вкаком-нибудь заведении, где вся клиентура с литературными претензиями, но онбольше не спит со мной в одной постели. Теперь он спит в комнате, которуюназывает своим кабинетом — каморка в форме гроба, которую он набил старымижурналами, газетами и письмами. Колин вообразил, что он писатель. Он повсюдурыщет, записывает и прячет свои записи, как бурундук орешки. У него столькокниг, газет и пачек бумаги, что еле хватает места для раскладушки, запихнутой вугол этого разворошенного гнезда.

По ночам, в то время, которое мы раньше заполняли любовнымдейством, я слышу постукивание его клавиатуры, как клевки сумасшедшей курицы.Он пишет о любви, но не занимается ею, описывает страсть, но потерялспособность ее испытывать.

А мы с Колином были великолепными любовниками. Такими, чтодаже редко отдыхали за играми, которые любил Зик и на которых настаивал Нил.Игры втроем, охота за плотью со свежим желанием трахаться с нами обоими, а ещеигрушки — полированные кожаные кнуты, наручники, золотые цепи, прикованные ккольцам в сосках. Почти год прошел, пока я только начала просить Колина меняударить, пока стала молить его наложить руки мне на горло и нажимать в такт еговведениям, но когда он это делал — это уже когда мы начали приправлять любовьболью — это было будто кто-то плескал керосин в огонь. И огонь испепелял нас, мызабыли друзей и работу, мы ушли из внешнего мира и жили только в том, которыйсоздали сами.

И тогда Колин от меня отдалился.

Когда он решил, что писательство и страсть несовместимы, чтоискусство и секс — естественные враги. Тогда-то я и стала гоняться за пожарнымимашинами и рваться к пламени.

— Очень сегодня смешная штука вышла, — говорю я Колину,заглядывая в его забитый чулан, где он скорчился над своим компьютером. — Яподцепила мужика в каком-то баре в Колфаксе, мы поехали трахаться в мотель, апотом я забыла, как его зовут. Я даже не заставила его надеть презерватив. Яхотела, чтобы его сперма еще была во мне, когда я к тебе приду.

Колин поднимает брови, но это и все. Он смотрит на имнаписанное, наклоняется что-то поправить, потирает подбородок.

— Ты каждый раз мне притаскиваешь очередной блуд, как котпритаскивает задушенного воробья. Ты думаешь, что проявляешь влечение, а меня отэтого всего лишь мутит.

Я прислоняюсь к косяку и чешу об него бедро, при этомшелковое платье задирается.

— А тебя ведь не мутило, когда ты смотрел, как я трахаюсь стем мужиком, которого нашла в Кросстаун-бар? А помнишь бабу, которую мыпритащили ночью с Лаример-сквер? Или твоего дорогого друга Люка из колледжа?Или твою бывшую любовницу? Ах, дорогой, до чего же чувствительны мы стали внашем целомудрии!

— Оставь меня, будь добра, — говорит он с леденящимспокойствием. — Ты сказала все, что хотела. Теперь уйди.

— Я уйду, — говорю я, — но ты не сможешь писать, потому чтобудешь меня хотеть. Ты будешь воображать меня в чужих объятиях и будешь желатьменя так сильно, что захочешь съесть мое сердце десертной ложкой. Ты захочешьубить меня.

Проклятие сказано, заклинание брошено, и я пробираюсь вгостиную зажечь огонь в камине.

Я сижу возле огня в гостиной и смотрю, как языки пламенивьются оранжевыми маховыми перьями экзотического попугая. Я зажигаю спичку идержу, пока пламя не обжигает пальцы.