Мысль о Сочельнике пробудила во мне сентиментальноенастроение, и я решил остаться относительно трезвым и почиститься. Я сказалсебе, что должен это сделать ради Кендры. Это был бы наш первый Сочельниквместе.

Уборщица, кроме того, была прекрасной кухаркой и оставила вхолодильнике отличное жаркое с гарниром из овощей и картофеля. Мне былодостаточно разогреть его в микроволновке.

Я как раз поставил для себя прибор на обеденном столе — итакой же для Кендры справа от себя, когда в дверь позвонили.

Я пошел открыть и выглянул в темноту кружащих снежныххлопьев.

Я знаю, у меня вырвался громкий хриплый звук, но не уверен,был ли то вопль.

Я попятился от двери и позволил ей войти. Она даже походкуизменила под походку своей дочери. И одежда — длинное двубортное пальто изверблюжьей шерсти и бордовый берет — больше соответствовала стилю Кендры, чемее собственному. А под пальто было платье "ампир" с четырьмяпуговицами, того же цвета, что и берет — точно такое же платье часто носилаКендра.

Но одежда была лишь бутафорией.

Меня ошеломило лицо.

Хирург отлично поработал, кем бы он (или она) ни был,отлично поработал. Нос стал меньше, подбородок теперь имел форму сердечка, аскулы стали чуть заметнее и, может быть, на полдюйма выше. С голубымиконтактными линзами…

Кендра. Она была Кендра.

— Ты потрясен, как и следовало, Роджер, и я благодарна заэто, сказала она, проходя мимо меня к бару. — То есть это ведь было болезненно,поверь мне. Ну, да ты же по собственному опыту знаешь, что такое пластическаяхирургия.

Она бросила пальто на кресло и налила себе стопку.

— Стерва, — сказал я, выбивая стопку из ее руки, слыша звонхрусталя, разбившегося о камень камина. — Чертова осквернительница могил!

— А может быть, я реинкарнация Кендры? — улыбнулась она. —Об этом ты не подумал?

— Убирайся вон!

Она встала на цыпочки, как когда-то Кендра, и коснулась моихгуб своими.

— Я знала, что ты разозлишься, когда увидишь меня. Но потомне выдержишь. Захочешь узнать, ощущаюсь ли я по-другому. Не Кендра ли я.

Я пошел к двери, схватив на ходу ее пальто, потом стиснул еезапястье и вытолкнул в снежную холодную ночь, выбросив следом ее пальто. Изахлопнул дверь.

Двадцать минут спустя раздался стук. Я открыл дверь, зная,кого увижу. Было виски. Несколько часов виски, а потом, прежде, чем ясообразил, что происходит и вопреки всему, что было для меня свято и дорого,мы, каким-то образом, очутились в постели, и, обняв меня в темноте, онасказала:

— Ты ведь всегда знал, что когда-нибудь я тебя полюблю,правда, Роджер?

Когда начинают вопить пожарные машины на Найвот-стрит, вменя входит человек, имя которого я забыла.

Когда сирены разрывают тишину, он выкачивается из меня сусердием работяги. Волосы у меня на шее становятся мокрыми и шевелятся. Авнутри будто шар величиной с кулак колотится мне в стенки матки.

Томми? Билли? Какое-то имя, что кончается на "и" извучит по-мальчишески, пусть даже его владелец — солидный продавец ковров сприлипшей улыбкой.

Джонни? Джимми?

Неважно.

Он пыхтит, он бьется, как рыба. Я выгибаюсь под ним дугой,так возбужденная, что это даже больно, как глотать воду сквозь распухшие губы.Так близко к тому, чтобы кончить, такой стынущий холод, так что я чувствуюподергивания и пульсы загражденного оргазма всем животом, но не могу его достичь,не могу пустить на самотек и растаять в объятиях незнакомца, а сирены вопят всеближе и ближе, и я думаю: "На этот раз они пришли за мной".

Они знают.

Но они, конечно, не знают.

Еще нет.

Не в этот раз.

Человек, имя которого я забыла, вбивает себя мне между ногфинальным ударом, как будто хочет пробить девственную плеву, крепкую, каксыромятная кожа. Я чувствую дрожащую струю его спермы.

И тогда я встаю с кровати так быстро, что его членвыбрасывает последние несколько капель на синие простыни мотеля и семя течет уменя по внутренней поверхности бедер.

— Джимми, — говорю я. По его лицу я вижу, что назвала имянеправильно. — Мне пора. Это была ошибка. Я даже не знаю тебя. Извини.

Через несколько минут я, уже одетая, бегу к машине.Проезжает еще одна пожарная машина, и сирена ее пробегает молнией у меня попозвоночнику, и я прыгаю в свой "вольво", отруливаю от тротуара ибросаюсь в погоню.

Пожарная машина приводит меня к старой книжной лавке взаброшенном квартале восточного Колфакса. Я вижу дым — пушистый султан, какпылевой смерч — намного раньше, чем мы подъехали.

А вот и пламя. Его языки лижут, щупают и вырываются из окони упавших секций стен. Огонь жует и глотает дом изнутри, и где он лизнет иликоснется — остается чернота и уголь. Я оставляю машину и подхожу так близко,как только разрешают мне пожарные, настолько близко, что чую жар, извивающийсяв воздухе, как прутья расплавленной клетки. Очарованная зрелищем, я смотрю наэто величественное потрошение, на дом, насилуемый огнем, и я рвусь, чтобы бытьпоглощенной так же, уйти в пепел и щебень.

Огнем.

Мужчиной.

Желанием, которое будет жечь и гореть, и сожрет меня.

— Жар, — шепчу я, и это и молитва, и мольба.

Жар.

Тогда я причесывала свою подругу Шону, красила ей волосы втот глубокий медный цвет, который любит ее муж Робби, и я заговорила о жаре.Каков он на ощупь, что он может заставить тебя сделать, о мужчинах, которыезаставили меня его ощутить. За всю мою жизнь среди сотен любовников было лишьтрое таких мужчин, и каждый раз я уже в первые десять секунд, бросив на нихвзгляд, когда пересекались наши ауры и сталкивались феромоны, знала, что это —жаркие звезды и шипение фейерверка.

В ответ на мое преувеличенное описание Шона засмеялась.

— По твоему рассказу это больно, — сказала она. — Как тыгасишь этот пожар?

Я ей рассказала, что никогда на самом деле не гасишь, что тыпросто делаешь харакири своему сердцу, затаптываешь свои горящие внутренности иходишь какое-то время холодная и пустая, пока не встретишь другого, от чьегоприкосновения воспламенится твоя кожа, и ты загоришься снова.