спать, а спустя «более часу» (366), не просыпаясь, мальчик принимается горько плакать:

Слезы твои текли так обильно что подушка быстро намокала. Ты всхлипывал горько, с отчаянной безнадежностью. Совсем не так ты плакал, когда ушибался или капризничал. Тогда ты просто ревел. А теперь – будто оплакивал что-то навсегда ушедшее. Ты задыхался от рыданий, и голос твой изменился! (366)

Эпизод с самоубийством Мити, которое произошло уже в ту пору, когда Алеше «исполнилось пять лет» (353), вставлен в рассказ Казакова вслед за начальной сценой разговора героя с Митей и перед сценами его прогулки с сыном Алешей по окрестностям Абрамцева. Рассказчик пробует реконструировать подробности этой трагедии и понять, по какой причине она произошла, причем, как и в случае с Алешей, пытается отождествить с Митей себя самогó. Однако, как и в случае с тайной плача ребенка, тайна смерти взрослого человека остается для его друга неразрешимой:

До сих пор душа моя прилетает в тот дом, в ту ночь, к нему, силится слиться с ним, следит за каждым его движением, тщится угадать его мысли – и не может, отступает… (354).

Но то, что не удается взрослому человеку, получается у полуторагодовалого мальчика. Поглощенный во время разговора взрослых своими детскими занятиями, Алеша тем не менее знает о страшном конце Мити, точнее говоря, знание приходит к сыну рассказчика во время дневного сна. Еще раз процитируем тот фрагмент рассказа Казакова, где говорится о выражении «возвышенного, вещего знания», которое приобретало лицо младенца Алеши, когда он спал.

Смерть Мити, которая случится лишь спустя четыре с половиной года, Алеша и оплакивает в финале казаковского рассказа. Можно сказать, что загадка и отгадка горького плача Алеши выстраивается здесь по образцу того знаменитого стихотворения Александра Блока, о котором в момент написания рассказа Казаков, разумеется, мог и не помнить:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, – плакал ребенок

О том, что никто не придет назад941.

Не отвлекаясь на разговор о сложном стихотворении Блока, отметим только, что в его финале принявший таинство Причастия младенец обладает тем самым трагическим «вещим знанием», которого лишены окружающие его взрослые.

Отмечу в заключение, что взрослого Митю и полуторагодовалого Алешу в рассказе Казакова мистически связывают друг с другом два мотива.

Это, во-первых, мотив плача: Митя плачет в тексте рассказа трижды, один раз – на глазах читателя и два раза – гипотетически: «Я пошел его провожать. Он вдруг заплакал, отворачиваясь» (353); «О чем вспоминал он и вспоминал ли в свои последние минуты? Или только готовился? Плакал ли?..» (355); «Да! Но сразу ли сел и снял башмак? Или всю ночь простоял, прижавшись лбом к стеклу, и стекло запотевало от слёз?» (355).

Во-вторых, двух героев объединяет мотив поедания яблок942. О времяпрепровождении Мити в вечер перед самоубийством говорится так:

Что делал он в эти последние свои часы? Прежде всего переоделся, по привычке аккуратно повесил в шкаф свой городской костюм. Потом принес дров, чтобы протопить печь. Ел яблоки. Не думаю, что роковое решение одолело его сразу – какой же самоубийца ест яблоки и готовится топить печь! (354–355)

Алеша во время прогулки с отцом тоже ест яблоко, а рассказчик ненавязчиво акцентирует на этом внимание читателя:

…мы с тобой взяли большое яблоко и отправились в поход, который предвкушали еще с утра. <…> Я вспомнил о яблоке, достал его из кармана, до блеска вытер о траву и дал тебе. Ты взял обеими руками и сразу откусил, и след от укуса был подобен беличьему. <…> Ты доедал яблоко, но мысли твои, я видел, были далеко (356, 363, 364).

В свете проделанного мною анализа текста, наверное, не будет большой натяжкой предположить, что эти вполне конкретные яблоки из садов Абрамцева могут быть спроецированы на библейские яблоки с Древа Познания.

Ярослава Захарова

ПРИГОВ: СЛЕЗЫ ЗЛА

Роль бессонницы в истории от Калигулы до Гитлера.

Эта неспособность забыться – причина она или следствие жестокости?

Тиран, и в этом его суть, не смыкает глаз.

Эмиль Чоран. Записные книжки 1957–1972 943

По воспоминаниям очевидцев, Дмитрий Пригов не отличался сентиментальностью, но, как это ни парадоксально, в его творчестве много слез. Внимательный зритель найдет целые россыпи слезных образов среди его графических, прозаических и поэтических опытов: кровавые слезы монстров и парящих в метафизическом воздухе истории глаз, отсылки к слезам русской литературы, потоки искупительных слез, готовых поглотить весь мир и вагон московского метро, даже причудливые экфрасисы воображаемых картин. Иногда слезы сочетаются с уменьшительно-ласкательными суффиксами и превращаются в слезы умиления и «влагу божественного», а порой становятся предвестием потусторонней силы, всемирного потопа. В своей статье я хотела бы обозначить особенности художественной выразительности слез в контексте литературного и поведенческого проекта Дмитрия Пригова.

Слезы в творчестве Пригова обнаруживаются повсюду – в стихотворениях, перформансах, графических работах, но мотив этот изменчив и разнообразен. Слезы ранних стихотворений – вместе с прудами, тополями, парками, аллеями и другими узнаваемыми образами – отсылают к поэтике начала XX века. Как позднее снисходительно-отстраненно скажет об этом стиле сам же Пригов: «…все писали, и я писал… чушь ахматовско-пастернаковско-заболоцко-мандельштамовскую – непонятного свойства компот»944. Эти тексты были включены в первый том (издан в 1996 году) «австрийских» сборников Пригова журнала Wiener Slawistischer Almanach. Сентиментальные интонации с наименьшей концентрацией характерной приговской иронии удивляют, но даже в этих стихах можно заметить узнаваемое столкновение стилистических регистров и синтаксическое экспериментирование. В случае нашей темы важен контекст общих мест русской поэзии, в который встраивается мотив слез: раздумчивые описания природы, исповедальность, недосказанность, лиричность.

* * *

Над городом живую чашу слёз