это вранье вроде рассказа Бегемота о съеденном тигре, то есть вранье от первого до последнего слова» (выделено автором; Булгаков 1989: 439). Видимо, Бокшанская нередко вызывала у Булгакова ассоциации с персонажами демонологической сюжетной линии, во всяком случае в письмах в Лебедянь проскользнула еще одна: «…обедать вместе с компанией — нет! нет! А с S. — даже речи быть не может! Пусть Азазелло с S. обедает!» (Булгаков 1989: 435).

берусь перекрыть рекорд с семеркой —

в последующей сцене кот Бегемот пародирует точную стрельбу Азазелло по семерке пик. По наблюдению М. Безродного, у этого фрагмента МиМ есть возможный прообраз — мрачная, заставившая Мореля побледнеть сцена меткой стрельбы графа Монте-Кристо из пистолета в туз треф. Однако Булгаков, разрушая «рационалистическую оболочку романтических образов», трансформирует эту сцену: серьезный пафос разрушен, и все завершается, несмотря на «простреленный палец Геллы», веселым ужином (см.: Безродный 1988).

никогда и ничего не просите! —

одна из «заповедей» романа, чрезвычайно важная для автора, выстраданная им в отношениях с «сильными мира сего», которые конструировались Булгаковым по модели отношений Мольера и Людовика XIV, художника и властелина, описанной им в пьесе «Кабала святош»: «…соображаю только одно, что он меня давит! <…> И вот все-таки — раздавил!» (3, 317). Повтор, выделяя эту «заповедь» из ряда остальных, «рифмуется» с содержащей небольшие вариации «заповедью» о трусости (см. комментарий к гл. 25-й).

каждое ведомство должно заниматься своими делами —

этот фрагмент породил среди исследователей (L. Miln, L.D. Weeks и т. д.) фантомную версию о небезграничности власти Воланда (и как логическом следствии — зависимости его от Иешуа; его роль определяли как «нечто вроде чиновника в божественной администрации» — Weeks 1984: 227).

Между тем читателю предложена явная игра, оттененная вопросом героини: «А разве по-моему исполнится?» — и красноречивой реакцией Азазелло: «Азазелло иронически скосил кривой глаз на Маргариту и незаметно покрутил рыжей головой и фыркнул» (5, 275).

Мотивировка игры Воланда достаточно прозрачна: пообещав Маргарите исполнить одно ее желание, сатана не хочет ставить героиню, проявившую бескорыстие и милосердие, в двусмысленное положение человека, нарушающего условия договора.

Не менее интересна дальнейшая авторская игра с тем же обстоятельством: в ответ на предложение быть благоразумней, Маргарита, на первый взгляд, высказывает всего одно желание — о возвращении ей мастера. Однако при более пристальном чтении понятно, что кроме желания, связанного с Фридой, исполняются еще два — не выраженная словесно (Маргарита всего лишь вопросительно смотрит на Воланда) просьба оставить Наташу ведьмой и ясно сформулированное желание вернуться вместе с мастером в «золотой век» подвальчика. Балансируя на грани — соблюсти правило или нарушить его во имя милосердия (что, видимо, вызвано дьявольской контригрой — не случайно на балу Коровьев и Бегемот вводят Маргариту в это искушение подробным рассказом об участи Фриды) — героиня с помощью Воланда остается в рамках заданных условий. Однако авторская игра с читателем продолжается, и он волен усмотреть в троекратном нарушении правил забавный недосмотр дьявола или преисполниться к нему еще большей симпатией за снисходительное отношение и милосердие к героине.

чтобы мне сейчас же <…> вернули моего любовника, мастера-

перед нами сознательное нарушение автором романтического ореола сцены. Реплика Маргариты утверждает вполне земной характер любви главных героев, в отличие от надмирного, внеэротического чувства в романтическом каноне. Среди прочих аналогичных реплик (например, непечатного ругательства, которым Маргарита отпугивает нетрезвого толстяка в сцене шабаша) эта была изъята при первой, журнальной публикации романа в 1966–1967 гг. как «непристойная».

Вот теперь? <…> И вы не могли найти другой темы? —

нетрадиционность булгаковского сатаны проявляется в его игровой натуре: замечание Воланда по поводу романа мастера репродуцирует в пародийном виде возможную реакцию советского редактора. Наигранное неведение Воланда в этой сцене вполне сопоставимо с его «усилиями» предсказать судьбу Берлиоза на Патриарших прудах (якобы по звездам).

рукописи не горят —

еще одна «заповедь», справедливость которой подтверждается в тексте романа: дважды сгоревший (будучи сожжен самим мастером, а затем Азазелло) роман мастера о Понтии Пилате предъявлен читателю. Можно отнести эту фразу и к судьбе самого булгаковского произведения, черновик которого Булгаков «своими руками бросил в печку» (Булгаков 1989: 176).

Пронизывающая роман вера в могущество Слова — один из основополагающих принципов булгаковской шкалы нравственных ценностей. Впервые она встречается в его автобиографических «Записках на манжетах» при описании владикавказского периода жизни. Уже там, рассказывая о создании в 1921 г. на местном материале бездарной пьесы, вдохновленной «голодухой», Булгаков набрасывает первый, значительно более пространный вариант хрестоматийной заповеди «рукописи не горят»: «Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайной, чудесной ясностью, сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! Порвать, сжечь… от людей скрыть. Но от самого себя — никогда! Кончено! Неизгладимо. Эту изумительную штуку я сочинил. Кончено!» (1, 488).

В биографии Булгакова эта заповедь загадочным образом реализовалась в истории с конфискацией при обыске его дневника начала 1920-х гг. По настоятельному требованию писателя дневник был возвращен и сожжен Булгаковым, сохранившим на память несколько фрагментов. Но, в полном соответствии с заповедью «рукописи не горят», сегодняшний читатель имеет возможность познакомиться с дневником благодаря копии, снятой с него в ОПТУ.

С середины 1960-х гг., после появления романа в печати, тезис «рукописи не горят» приобрел экстратекстовое значение, став символом возрождавшейся из небытия истинной литературы 1920—1930-х гг. Применительно к самому Булгакову «рукописи не горят» — заклинание, скрытая мольба о своей писательской судьбе, адресат которой — некая высшая справедливость. Об этом говорит и все более отчетливое придание МиМ статуса завещания.

и ночью при луне мне нет покоя —

эти слова, чуть измененные, произносит, кроме мастера, и Понтий Пилат (см. главу 26-ю).

главная линия этого опуса ясна мне насквозь —

весьма вероятно, что эта фраза — отголосок разговора Булгакова с О.С. Бокшанской, перепечатывавшей МиМ летом 1938 г. Следы иронического отношения писателя к мнению свояченицы, в том числе и о романе, постоянно встречаются в его письмах Е.С. Булгаковой в Лебедянь. Так, в письме от 14 июня среди нескольких «бытовых сценок» Булгаков воссоздает слова Бокшанской: «Sist[er] (деловым голосом). Я уже послала Жене <мужу> письмо о том, что я пока еще не вижу главной линии в твоем романе» (Булгаков 1989: 433). Очевидно, О.С. Бокшанская в определенной мере ассоциировалась у Булгакова именно с Бегемотом (см. выше, в комментарии о вранье от первого до последнего слова).

Алоизий Могарыч —

один из тех, кому в московской части романа отведена функция предателя Иуды. Булгаков пробовал и другие варианты фамилии персонажа: Понковский (562-6-8-7) и особенно «говорящую» фамилию Богохульский (562-7-1-14 об.).

Хорошо понимая смысл происходящего в стране, писатель не питал иллюзий относительно собственного положения: он знал, что в его окружении, в том числе