– Держите крепко этот ковчег, – говорит он, – в нем покоится драгоценная святыня; а я буду держать крест, он по силе уступает только ей. Пока они в наших руках, нам не страшна никакая беда.

С этими словами он вернулся, оперся на каменный престол, раскрыл книгу и принялся читать, пока не ощутил, как сердце его возбухает и глаза его краснеют. Обильный пот заструился на лицо ему со лба, он горько зарыдал. Галеот взирал на него и сам чувствовал себя во власти великого страха.

Чтение длилось долго; мэтр Эли перевел дух, потом начал снова читать, трепеща всеми своими членами. Вскоре их окутал глубокий мрак, они услышали мерзостный голос, и своды разомкнулись, пропуская ослепительную вспышку.

Галеот тотчас заслонил глаза ковчегом, а мэтр Эли упал в бесчувствии, с крестом на груди. Наконец, тьма рассеялась, снова воцарился дневной свет. Придя в себя, мэтр издал мучительный стон, огляделся вокруг и затем спросил Галеота, каково ему сейчас.

– Теперь хорошо, слава Богу!

Спустя мгновение земля начала содрогаться.

– Обопритесь на это кресло, – сказал Эли, – тело может не вынести того, что вы увидите.

И вот им чудится, будто часовня вращается; а когда движение остановилось, Галеот увидел, как из двери, хотя и прочно запертой, появляется рука, длинная рука в рукаве из желтой парчи, свисающем до земли, лишь запястье обернуто белой шелковой тканью. Рука эта, багровая, как воспламененный уголь, держит алый меч, роняющий капли крови; его острие уже почти коснулось груди мэтра Эли, но, попав на крест, меч повернул и двинулся на Галеота; тот загородился от него драгоценным ковчегом. Тогда меч обратился к той стене, где были начертаны круги; он перечеркнул первый, третий и четвертый ряды, а затем исчез, равно как и рука, его державшая.

Когда к Галеоту вернулся дар речи, он сказал:

– Мэтр, вы не обманули меня: я видел величайшие в мире чудеса. Я знаю доподлинно, что жить мне осталось не более трех лет[191], и я доволен тем, что это знаю. Лучшего я и не желал. Можете быть уверены, никто не заметит, что я утратил хоть каплю моей природной веселости.

– Однако должен вам сказать, – продолжил Эли, – что вы можете превысить этот срок; но для этого нужно содействие королевы и ее дозволение удержать вашего друга при вас. Больше мне нечего вам сообщить; но, говорю еще раз, остерегитесь рассказывать вашему другу хоть малую долю того, что я вам изъяснил.

Он вышел из часовни, а Галеот вернулся к Ланселоту и нашел его с глазами, покрасневшими от слез.

– Что с вами? – спросил он.

– Ничего, сир.

– О! Я знаю, вас тревожит то, что мог сказать мне мэтр. Утешьтесь, он не открыл мне ничего такого, чем я был бы недоволен.

– Ради Бога, – заговорил Ланселот, – разъясните мне, каков смысл этих сорока пяти досок, о которых толковали вам ученые мужи, и зачем мне было выходить за дверь; без сомнения, мэтр Эли говорил вам то ли о королеве, то ли обо мне.

– Нет, – ответил Галеот, – в нашей беседе не было речи ни о вас, ни о королеве. Прежде чем открыть мне то, что я желал знать, мэтр должен был выслушать мою тайную исповедь, и было бы негоже, чтобы между Богом и мною был иной свидетель, кроме исповедника. Затем он объяснил мне, что сорок пять досок означают время, мне еще отпущенное, а змея, которая в моем сне отторгла у меня половину членов, предвещала близкую кончину нежно любимого друга. И вот, подтверждение правдивости оного последнего суждения не заставило себя долго ждать: едва я вышел из церкви, как прибыл гонец с известием о смерти госпожи моей матушки, которую я любил больше всех на свете до того, как узнал вас[192]. Я вечно горевал бы о ней, когда бы у меня не оставались вы, чья жизнь, чье присутствие мне еще дороже; они принесли мне забвение всех прочих горестей. Предадимся же нашему прежнему веселью, ибо мэтр Эли не поведал мне ничего такого, что могло бы его нарушить.

LXIV

Галеот, как мы только что видели, не посвятил своего друга в то, что открыл ему мэтр Эли; но он сожалел, что впервые оказался хранителем тайны, которую нельзя было разделить с Ланселотом.

Когда подошел день, назначенный баронам для сбора в городе Сорхо, он отвел Ланселота в сторону.

– Дорогой мой собрат, – сказал он, – в свое время один ученый мэтр посоветовал мне никогда не говорить моему другу о том, что его опечалит, если беда не из тех, что можно поправить советом. Будь откровения мудрого Эли пагубны для вашего будущего или моего, я был бы прав, скрывая их от вас; но в ином случае я не должен ни делать, ни замышлять ничего, не уведомив вас. Знайте же, зачем я созвал своих баронов.

Вы, любезный сир, из нас двоих более знатны, более родовиты; вы прямой наследник короля, а я всего лишь сын принца, носящего корону[193]. Поскольку вы признали меня за собрата, никто из нас не должен быть другому господином; все между нами будет общим: и то, что нынче мое, и то, что после станет вашим. И потому я решил устроить нам коронацию в один и тот же день, на ближайшее Рождество, которое король Артур избрал для полного сбора при дворе. Так мы разделим всю мою власть; мы сообща получим оммаж от наших баронов и клятву защищать нас против всех и вся. На другой день после торжества мы уедем, вы с вашими новыми рыцарями, а я с моими, дабы отвоевать королевство Беноик у короля Клодаса, который вас обездолил. Пора отомстить за гибель вашего отца и за великие печали вашей матери-королевы. Но если вы предпочтете, милый друг, вы останетесь здесь владетелем моих изобильных земель и тех королевств, от которых я принял присягу, тогда как я приложу усердие, чтобы утвердить вас в наследственных правах.

– Сир, премного благодарен, – ответил Ланселот, – я знаю, что вы предлагаете мне все это от чистого сердца; но я совершил еще не так много подвигов, чтобы заслужить столь обильные земли. Кроме того, вы знаете, что я не могу ни отдавать, ни принимать никаких наделов без согласия моей дамы королевы. Что же до моего наследства, я ни на кого не намерен возлагать заботу о его возвращении; а сам я даже щита не навешу себе на шею, чтобы его отвоевать.

– Как же