«…Это было 5-го мая, а 10-го передачу приняли. А больше о нем не знаю ничего…»

Теперь стало известно, что суд над Сергеем Яковлевичем состоялся 6 июля 1941 года. «Дела» многих, когда началась война, спешно пересматривались, и лагерь, тюремное заключение заменялись расстрелом. А раз 5 мая у Марины Ивановны принимают вещи, явно предназначенные для этапа: одеяло, простыни, наволочки, то можно было бы предположить, что судьба Сергея Яковлевича была решена еще до войны, до 5 мая. Так предполагала и Аля, считавшая, что если бы не война – отец уцелел бы… Но те, кто читал документы его следственного дела, утверждают, что никакого решения до 6 июля 1941 года не было, хотя следствие закончилось еще летом 1940-го.

Так что и это, как и многое в жизни Сергея Яковлевича, остается неясным…

В тот же день, 16 мая, Марина Ивановна пишет второе письмо Але:

«…Все утро писала тебе ответ – 4 мелких страницы, авось дойдет, – уже опустила. 26-го тебе отправлены были две продовольственные посылки, весом 16 кило обе, там – всё, даже печеночный экстракт. Угостишься и других угостишь, и посылать будем непрерывно[99]. Муля очень собирается ехать, но – оказывается – нужно достать разрешение здесь. Этим и занят. Я тоже приеду, но позже. Муля не только не отошел, но лез (как и Лиля) с нами в самое пекло. Вещи папе передали, и передачу 10-го приняли, а больше не знаю о нем ничего. У Мура на днях экзамены, послала тебе в письме его паспортную карточку. Аля, если бы ты знала, как я скучаю по тебе и папе. Мне очень надоело жить, но хочется дожить до конца мировой войны, чтобы понять: что – к чему. У нас радио, слушаем все вечера, берет далеко, и я иногда как дура рукоплещу – главным образом – высказываниям здравого смысла, это – большая редкость и замечаю, что я сама – сплошной здравый смысл. Он и есть – ПОЭЗИЯ. Не хворай, пожалуйста, дождись…»

А 18 мая:

«Дорогая Аля! Сегодня – тридцать лет назад – мы встретились с папой: 5-го мая 1911 г. Я купила желтых цветов – вроде кувшинок – и вынула из сундучных дебрей его карточку к-рую сама снимала, когда тебе было лет четырнадцать – и потом пошла к Лиле, и она конечно не помнила. А я все годы помнила, и, кажется, всегда одна, п.ч. папа все даты помнит, но как-то по-своему…»

В мае Марина Ивановна делает «последние поправки к Белорусским евреям, к-ые сдаются завтра и пойдут без всякой правки…» И в мае же, 22-го: «попытка песен Миньоны», а 27-го еще запись в ее тетради: «Песни Миньоны Гете, но – для музыки (к-ой не знаю…), а я и так еле-еле концы с концами свожу…»

Песни Миньоны просит перевести известная пианистка Мария Вениаминовна Юдина, с которой Марину Ивановну, по-видимому, сводит Нейгауз. Юдина мечтает издать сборник песен Шуберта с хорошими русскими текстами: те переводы, которые существуют, плохи. Марина Ивановна поначалу берется, но потом понимает, сколь трудоемка эта работа, ведь не только надо перевести текст, но и надо, чтобы текст этот лег бы на музыку, а при ее медлительности, при скрупулезности, с которой она делает любую работу, при невозможности сдать рукопись «до последней проставленной точки, а срок этой точки – известен только Богу», – она понимает, что для нее это непозволительная роскошь, ей нужно делать «верные» переводы, те, за которые заплатят деньги сейчас, и «попытка песен Миньоны» так и остается попыткой.

25 мая есть открытка, обращенная к Татьяне Кваниной:

«Милая Таня, Вы совсем пропали – и моя Сонечка тоже – и я бы очень хотела, чтобы вы обе нашлись.

Позвоните мне – лучше утром, я до 12 ч. всегда дома – К-7-96-26, и сговоримся, – только не очень откладывайте.

Целую Вас. Н.Я. сердечный привет. МЦ».

А 29-го она пишет Але:

«Дорогая Аля, узнала от Мули, что ты получила книги и, в частности, моего Барса, только жалею, что отослала без моей надписи, – я так хотела тебе его надписать, – ведь это была моя первая работа, сразу после Болшева и Лили, как только у меня оказался стол. Скоро выходит очередная Дружба Народов, с моими поляками и частью моих евреев, пришлю непременно…»

В мае выходит журнал «Знамя», где помещен перевод Марины Ивановны «Библейские мотивы» Ицхока (Лейбуша) Переца, еврейского классика, который жил в Польше и умер в 1915 году. Теперь, в 1941-м, был его девяностолетний юбилей. Должно быть, за этими самыми стихами меня и посылал Тарасенков тогда, осенью, на Покровский бульвар к Марине Ивановне, когда она только-только туда переехала.

Перевод Марины Ивановны соседствовал с романом П. Павленко «Шамиль» и с целой поэмой Осипа Колычева, который прославился строчками: «и мать дышала рыбой косоротой» (это воспевая, так сказать, положительный образ матери!), и еще: «леса – всклокоченные как волоса…».

В мае у Марины Ивановны происходит разговор с Асеевым о ее книге, ей очень нужны деньги, надо будет вносить плату за комнату. Приехала из Заполярья хозяйка квартиры с двумя дочерьми и сам хозяин, и, быть может, они и торопят с деньгами; во всяком случае, в мае начинается тревога и отчаяние – где и как добыть эти пять тысяч рублей?

Правда, Марину Ивановну уже не устраивает комната на Покровском бульваре, и она с радостью переехала бы на другую квартиру. Она не ладит с соседями, с молодой парой – мужем и женой, которые живут в третьей комнате. Она писала Татьяне Кваниной в ноябре, что она так мечтает о присутствии за стеной, присутствии кого-то близкого, чтобы «шаг в коридоре. Иногда – стук в дверь. Сознание близости, которое и есть – близость. Одушевленный воздух дома…». А вместо этого – скандалы на кухне! Марина Ивановна не приспособлена к жизни в коммунальной квартире, это тяжко для любого, а для нее и подавно. Она с трудом справляется и со своим-то бытом, а тут еще надо приноравливаться и к чужому быту, к чужим характерам, к чужим привычкам и делать все не тогда и не так, как это тебе надо!

Мур тяжело переживал эти кухонные баталии.

«31.5.41. Вчера был скандал с соседями на кухне. Ругань, угрозы и т. п. Сволочи! Все эти сцены глубоко у меня на сердце залегают. Они называли мать нахалкой, сосед говорил, что она “ему нарочно вредит”, и т. п. Они – мещане, тупые, “зоологические”, как здесь любят писать. Мать вчера плакала и сегодня утром плакала из-за этого, говоря, что они несправедливы, о здравом смысле и т. п.

…Они хотят пользоваться чуть ли не всей плитой, снимают наш чайник и ставят свой, и т. п. Я матери говорю, что лучше уступать сволочам и жить без скандалов, она же говорит, что может из четырех конфорок на газе располагать двумя и что есть будет и готовить, когда ей надо, и что платит столько же, сколько и они. Они же говорят, что она нарочно готовит, когда они готовят. Скоты! А мать все это переживает, плачет из-за этого. Вчера был некий Ярополк[100], который ее утешал и уговаривал. Сегодня он также пришел. Он еще в красноармейской форме – он командир. Он всячески утешал мать. У него есть друг[101], с которым познакомилась вчера мать, который обещал научить меня плавать – он отличный пловец. Положение наше серьезно – через 2½ мес. нужно платить за квартиру 5000 р….»