Думается, что тот «некто» с положением и весом, кто предложил Марине Ивановне издать книгу с «контрактом и авансом» тогда в Голицыне, зимой 1940 года, и был Петр Иванович Чагин, приезжавший туда кого-то навестить. Во всяком случае, мимо Марины Ивановны он пройти не мог, и явно по его распоряжению ей выплачивали в издательстве деньги за ненапечатанные переводы стихов, и заключили с ней договор на книгу, и включили в план, и не отказались от книги, несмотря на отрицательный отзыв Зелинского. Ведь возглавляй издательство какой-нибудь чиновник, все было бы иначе, и старания Гольцева, Яковлевой, Рябининой, Зырянова оставались бы тщетными…

Яковлева писала, что, встретившись с Мариной Ивановной весной 1940 года, они быстро сошлись, «причиной тому послужило, конечно, то, что я в те годы вела общественную работу, возглавляя творческую комиссию в групкоме, и могла оказать некоторое содействие Марине, включив ее в работу этой комиссии. Надо сказать, что М.И. не состояла ни в Союзе, ни в Литфонде. Став членом групкома, организации профсоюзной, она почувствовала некую почву под ногами. Я лично без помощи и горячего участия в судьбе М.И. ответственного секретаря групкома тов. Зырянова, разумеется, ничего для нее сделать не могла бы, честь и слава тов. Зырянову, простому человеку, честному партийцу, который в те годы, когда М.И. была в общественном смысле на положении какого-то парии, отщепенца, не побоялся прийти к ней на помощь, приютить ее в групкоме, приветить, исхлопотать для нее в Гослитиздате работу по переводам, а стало быть, материальную поддержку».

Венедикт Ермилович Зырянов, вероятно, и вправду был хороший человек и старался помочь Марине Ивановне. Может быть, это он и поставил вопрос о приеме ее в групком перед Фадеевым, во всяком случае, без согласования с Союзом писателей, без «добро» Фадеева он бы сам провести Марину Ивановну в групком не смог, и доказательством этому может служить хотя бы тот факт, что собрание вел Бахметьев, он даже, кажется, в это время был и председателем этого групкома. В противоположность Зырянову, Бахметьев был человек отнюдь не добрый, и уж он бы жалеть Марину Ивановну не стал, и достаточно было бы одного его иезуитского вопроса, и ее не приняли бы.

Писатель он был бесталанный и в литературе не смыслил ничего, все талантливое ненавидел. Был желчный, завистливый и угрюмый. Пользуясь репутацией старейшего члена партии, любил на собраниях прерывать оратора и с «большевистской прямотой» задавать в упор вопрос: «Ты о себе лучше скажи! Кто ты есть? С кем ты, деятель культуры? Позиция твоя мне не ясна…» Как-то, уже совсем дряхлый, полуслепой, полуглухой, на одном из собраний, не разглядев выступавшего, но не в силах удержаться, он крикнул: «А что сам-то ты в семнадцатом году делал?» – и выступавший небрежно бросил: «Под стол пешком ходил!»

И внешность его не вызывала симпатии: лисья мордочка, колючие глазки, прятавшиеся в щелях век. Все знали, что встреча с ним добра не принесет, он уж как-нибудь да постарается испортить настроение. Я помню, как однажды Тарасенков, придя из редакции, смеясь, рассказывал о визите Бахметьева, только что вернувшегося из Кисловодска, из санатория.

– Понимаешь ты, – говорил он Тарасенкову, – как раз при нас там, в Кисловодске, секретарь райкома помер. Ну мы, естественно, и пошли с женой, с Марией Федоровной, отдать, так сказать, последний партийный долг усопшему. Подошли мы к гробу, глянули и аж обомлели! Вылитый ты в гробу лежишь! И помер-то тот секретарь райкома как раз от туберкулеза!.. Это я тебе к чему говорю: это я тебе к тому говорю, что ты уж смотри, того, не подкачай! Лечись от туберкулеза, возраст-то у тебя опасный, а то не ровен час помрешь!

Смеяться Тарасенков смеялся, да только недавно от милиарного туберкулеза умер мой отец, это было в 1946 году. Бахметьев об этом знал. Вся семья наша была на учете в туберкулезном диспансере, и у Тарасенкова в том году открылся туберкулез.

А еще ходил рассказ о встрече Бахметьева с Леоновым в Переделкине.

«Здравствуй, Леонид Максимович!» – «Здравствуйте, Владимир Матвеевич». – «Ну как, все кактусы собираешь?» – «Собираю». – «Из-за границы, говорят, присылают-то тебе?» – «Присылают. Вот из Австралии сейчас получил, редчайший экземпляр». – «А не боишься?» – «А чего же бояться?» – «А как же, связь с заграницей, как-никак все ж таки». – «Так то же, Владимир Матвеевич, кактусы». – «Ну, не скажи, Леонид Максимович, кактусы кактусами, это конечно, а под видом-то кактусов всякое чуждое влияние протащить можно. Австралия-то буржуазная страна, капиталистическая! Да чего с тебя возьмешь-то, Леонид Максимович, чего объяснять-то тебе? Не наш ты человек! Это ж каждому ясно – не советский ты человек!.. Ну да уж ладно, бывай здоровенек, Леонид Максимович, бывай здоровенек!»

И пошел дальше. А то по дороге идет молодой Симонов, он только что на Сталинскую премию купил первую свою дачу.

«Ты что это, я слышал, дачкой обзавелся?» – спрашивает его Бахметьев. «Обзавелся», – говорит Симонов. «Премию всю небось всадил?» – «Ну и что же, ну и всадил». – «А не страшно, что премия та тебя по макушке шмякнет? А? Балочкой-то тебя пришибет». – «Да чего ж, Владимир Матвеевич, балочке-то рушиться, дача крепкая». – «Крепкая-то она крепкая, да только с виду крепкая! Ты-то, когда дачку покупал, пальчиком балочку поскрябал, поглядел, чего там, под лачком-то, в балочке, а? Не догадался небось? То-то и оно. Снаружи-то балочка как балочка, а изнутри-то дачку червячок подточил! Я ж того владельца, проходимца, у которого ты дачку купил, как облупленного знаю, он же той дачей торговал, продать не мог, покупатели с головой находились, это ж такого, как ты, ждать-пождать надо…»

И так до следующей встречи. Может быть, все это придумали, да уж больно похоже на Бахметьева. Но за разговор с Тарасенковым ручаюсь. И вот этот человек должен был принимать Марину Ивановну в групком писателей. Как это происходило, мне рассказал поэт Илья Френкель. Он как-то шел по коридору Гослитиздата, а навстречу ему Бахметьев.

«Слушай, Илья, – сказал он, – ты про такую поэтессу Цветаеву что слышал? Стишки-то она ничего пишет? А?» – «Замечательные стихи она пишет, Владимир Матвеевич, я еще мальчишкой ею увлекался, ее книгу “Версты” наизусть знал! А к чему это ты?» – «Да вот, понимаешь ли, должны мы ее сейчас в групком принимать». – «То, что она в Москве, я давно слышал, да вот ни разу встретить не удалось, мне бы хоть одним глазком поглядеть, какая она!» – сказал Френкель. «Да хоть в оба гляди! В этой комнате сейчас собрание проводить буду…»

– Ну и что же, Бахметьев погарцевал на том собрании? Помучил Марину Ивановну своими вопросами? – спросила я Френкеля.

– Представляешь, ни одного вопроса не задал!

– Не может быть!

– Ей-богу, сам удивлялся, и как это ему, бедному, сдержаться было трудно! Да указание получил – не мог. Он председательствовал, он задавал тон собранию, а его все боялись…

Собрание происходило в одной из редакционных комнат, заставленной столами, где после рабочего дня было душно и накурено. Собрались члены групкома. Пришла Марина Ивановна, была она в пальто, в берете, с хозяйственной сумкой в руках. Показалась она Френкелю очень утомленной, выглядевшей старше своих лет, и явно была очень взволнованна. По воспоминаниям Френкеля, все сошло гладко, приняли единогласно и тут же ее поздравили. Френкель попросил ее почитать стихи, но Марина Ивановна, видно, оценив обстановку, отказалась читать свои стихи, сказав, что не помнит их и лучше почитает переводы. В комнату набилось полно народу, и в коридоре стояли – слушали Цветаеву.