Есть и несколько иной рассказ об этом же событии – сотрудницы Гослитиздата Зинаиды Петровны Кульмановой. Она припоминает, как некто Криницкая, работавшая в одной из редакций, назвала на собрании Марину Ивановну белогвардейкой. Марина Ивановна расстроилась. Ее утешали. Но Френкель категорически отвергает, что подобное произошло на том собрании, ему это обязательно запомнилось бы. Быть может, Криницкая говорила это раньше, быть может, потом…

10 апреля Марина Ивановна отстояла в ночной очереди, как обычно, и передала Сергею Яковлевичу деньги. Теперь ей уже надо было носить одну передачу, об Але шли иные заботы. Але надо было собирать посылки, и пригодились, наконец, те странные мешочки, украшавшие стены ее комнаты на Покровском бульваре; в эти мешочки она ссыпала овощи, которые сушила на батарее и в духовке. Я тогда не понимала, зачем она сушит столько овощей и зачем вообще сушить овощи, и приписывала это чудачеству гения! А ей, должно быть, посоветовали это там, в ночных очередях, а может быть, и Нина поделилась опытом.

Утром 11 апреля она получила от Али первое письмо. Мур был еще в школе, но письмо она не распечатывала до его прихода, хотела разделить с ним радость.

Москва, 12-го апреля 1941 г., суббота.

Дорогая Аля! Наконец твое первое письмо – 4-го, в голубом конверте. Глядела на него с 9 ч. утра до 3 ч. дня – Муриного прихода из школы. Оно лежало на его обеденной тарелке, и он уже в дверях его увидел, и с удовлетворенным и даже самодовольным: А-а! – на него кинулся! Читать мне не да́л, прочел вслух и свое и мое. Но я еще до прочтения – от нетерпения – послала тебе открыточку. Это было вчера, 11-го. А 10-го носила папе, приняли.

Аля, я деятельно занялась твоим продовольствием, сахар и какао уже есть, теперь ударю по бэкону и сыру – какому-нб. самому твердокаменному. Пришлю мешочек сушеной моркови, осенью сушила по всем радиаторам, можно заваривать кипятком, все-таки овощ. Жаль, хотя более чем естественно, что не ешь чеснока, – у меня его на авось было запасено целое кило. Верное и менее противное средство – сырая картошка, имей в виду. Так же действенна, как лимон, это я знаю наверное.

Я тебе уже писала, что твои вещи свободны, мне поручили самой снять печати, так что все достанем, кстати, моль ничего не поела. Вообще, все цело: и книги, и игрушки, и много фотографий. А лубяную вроде-банки я взяла к себе и держу в ней бусы. Не прислать ли тебе серебряного браслета с бирюзой – для другой руки, его можно носить не снимая и даже трудно снять. И м.б. какое-нб. кольцо? Но – раз уж вопросы – ответь: какое одеяло (твое голубое второе пропало в Болшеве с многим остальным – но не твоим) – есть: мое пестрое вязаное – большое, не тяжелое, теплое – твой папин бэжевый плэд, но он маленький – темно-синяя испанская шаль. Я бы все-таки – вязаное, а шаль – со следующей оказией, она все равно – твоя. Пришлю и нафталина. Мешки уже готовы. Есть два платья – суровое, из Номы[98] и другое, понаряднее, приладим рукава. Муля клянется, что достанет гвоздичного масла от комаров, – дивный запах, обожаю с детства. И много мелочей будет, для подарков.

У нас весна, пока еще – свежеватая, лед не тронулся. Вчера уборщица принесла мне вербу – подарила – и вечером (у меня огромное окно, во всю стену) я сквозь нее глядела на огромную желтую луну, и луна – сквозь нее – на меня. С вербочкою светлошерстой, светлошерстая сама… – и даже весьма светлошерстая! Мур мне нынче негодующе сказал: – Мама, ты похожа на страшную деревенскую старуху! – и мне очень понравилось – что деревенскую. Бедный Кот, он так любит красоту и порядок, а комната – вроде нашей в Борисоглебском, слишком много вещей, все по вертикали. Главная Котова радость – радио, которое стало – неизвестно с чего – давать решительно все. Недавно слышали из Америки Еву Кюри. Это большой ресурс. Аля, среди моих сокровищ (пишу тебе глупости) хранится твоя хлебная кошечка, с усами. Поцелуй за меня Рыжего, хороший кот. А у меня, после того, твоего, который лазил Николке в колыбель, уже никогда кота не будет, я его безумно любила и ужасно с ним рассталась. Остался в сердце гвоздем.

Кончаю своих Белорусских евреев, перевожу каждый день, главная трудность – бессвязность, случайность и неточность образов, все распадается, сплошная склейка и сшивка. Некоторые пишут без рифм и без размера. После Белорусских евреев, кажется, будут балты. Своего не пишу – некогда, много работы по дому, уборщица приходит раз в неделю. Я тоже перечитывала Лескова – прошлой зимой в Голицыне, а Бенвенуто читала, когда мне было 17 лет, в гетевском переводе и особенно помню саламандру и пощечину.

Несколько раз за́ зиму была у Нины, она все хворает, но работает, и когда только может – радуется. Подарила ей лже-меховую курточку, коротенькую, она совсем замерзла, и на рождение одну из своих металлических чашек, – из к-ых никто не пьет, кроме меня – и нее.

Хочу отправить нынче, кончаю. Держись и бодрись, надеюсь, что Мулина поездка уже дело дней. Меня на днях провели в группком Гослитиздата – единогласно. Вообще, я стараюсь.

Будь здорова, целую. Мулины дела очень поправились, он добился чего хотел, и сейчас у него много работы. Мур пишет сам.

Мама.

Не послать ли браслета для другой руки? Должно быть, когда Алю уводили с болшевской дачи, у нее на руке был браслет, который она не успела снять на ночь. И теперь Марина Ивановна предлагает ей и для другой руки… Это в лагерь-то, на Княжий Погост!..

Марина Ивановна столько ночей провела «в толкучих очередях» у тюрем. Она столько наслушалась о лагерях, о тяжком подневольном труде за колючей проволокой, о жизни в бараках! Она все запоминает, прислушивается к советам – сушит овощи, запасает чеснок, она знает – это спасает там от цинги. И в то же время она, как всегда, живет в двух измерениях, и оттуда, из своей стратосферы, – не послать ли браслет с бирюзой!..

В мае Муру выдают паспорт, который он должен был получить еще в феврале. 16 мая Марина Ивановна сообщает Але:

«…А Мур нынче идет за паспортом – наконец, добился! было трудно, п.ч. не было метрики, а без паспорта нельзя, п.ч. уже 16 лет. А про именины его мы забыли, напомнила Лиля и обещала просроченный пирог. Лиля и Зина тебе писали, также Нина, у которой новая работа, рядом со мной, теперь будем чаще видеться. И Нина просила передать, что вообще будет тебе писать. Она – прелестная, только жаль, что хворая: болит когда-то сломанная рука: “костная мышь”, – к счастью, ей сейчас не надо писать на машинке. Буду летом ездить с ней в Сокольники, она всё вспоминает, как вы – ездили, и помнит все семейные праздники, и вообще – все даты. – Аля, не нужно ли тебе кроме черного ватного пальто – мое синее кожаное, на осень?..»

В этом же письме от 16 мая Марина Ивановна говорит Але об отце: «…На днях носили с Мулей ему вещи, целый огромный, почти в человеческий рост, мешок, сшитый Зиной по всем правилам, с двойным дном, боковыми карманами и глазками для продержки, все без единой металлической части. Т. к. в открытке было только “принесите вещи такому-то”, то я уж сама должна была решить – что, и многое мне вернули: валенки, шапку, варежки, непромок. пальто, вязаную куртку, ночн. туфли, подушку и галстук. Зато приняли: его серое пальто, положенное на шерстяную вату, новые гигантские башмаки, черные с калошами 15 номер! (Искала две зимы!). Мурин почти новый костюм, невидный, но замечательный, подаренный ему твоей тезкой Ариадной, – а новый будет лежать и ждать – 4 п штанов (2 п шерстяных, 2 п простых), 2 нижних рубашки, 3 верхних, две простыни, две наволочки, 6 платков и, в конце концов – одеяло, его, вязаное, кго сначала не хотели брать, но вдруг – в последнюю минуту – взяли. На платочках, его подарке, была моя метка, – и это был весь мой привет. Но сейчас у меня – гора с плеч, ведь это всё шилось, покупалось, нафталинилось – так, на авось, в полной неизвестности. В последнюю минуту закрепила все пуговицы…»