«…Непрерывно перевожу – всех: франц, немцев, поляков, болгар, чехов, и сейчас – белорусских евреев, целую книгу. Один мой перевод (болг поэтессы) уже читали по радио, а Журавлев собир читать только что вышедшего в Дружбе Народов (пришлю) моего грузинского Барса. Есть друзья, немного, но преданные. Мур учится в 8-ом кл соседней школы. Ты бы его не узнала: он совершенно-худой и прозрачный…»

И в других письмах Марина Ивановна пишет о Муре: худой, прозрачный, слабый, хрупкий, но он производил впечатление вполне здорового юноши, и действительно худым и измученным я увидела его впервые в Ташкенте…

«22-го марта 1941 г., день весеннего равноденствия.

Дорогая Аля! В день весеннего равноденствия пытаюсь написать тебе первое письмо – открыток по точному адр было шесть, с Муриными двумя – восемь, а до этого писала на Княжий Погост, но это не в счет…»

«…Мур учится в 4-ой счетом школе (3-тья была на Тверской, образцовая) – 8-ом кл. Блестящ по всем гуманитарн наукам, литер – сплошные отлично, лучше всех в классе знает язык, читает доклады с собственными мнениями и т. д., отлично и по черчению, все остальное – посильно, но так как очень старается (одну задачу из пяти делает по полтора, а то и по два часа), то совсем не дышит: с утра до 3 ч. – школа, с 3 ч. до 9 ч. – уроки. Совсем зачах. Внутри он все такой же суровый и одинокий и – достойный: ни одной жалобы ни на что. Ко мне привык – как кот. Мне его бесконечно-жаль, и я так мало для него могу, разве что – пирожное – или очередной книжный подарок…»

«…Муля только тобой и жив, после писем повеселел, подписал договор на большую работу, деятельно собирается к тебе. Он был нам неустанным и неизменным помощником – с самой минуты твоего ухода. Папе 10-го передачу приняли, ничего не знаю о нем с 10-го Октября 1939 г.

Тебе пишут Лиля и Нина. Вчера мы у нее были на дне рождения, я подарила ей старенькую оловянную чашечку – кофейную, ты их наверное помнишь, и пили вино – за твое здоровье и возвращение, она вспомнила, как вместе с тобой проводила этот день. Она очень худая и все время болеет, но молодец и – настоящий человек…

У нас очень холодно, была весна и прошла, вчера, возвращаясь от Нины, мы с Муром совсем окоченели, мороз сбривал голову…»

И Муля того же 22 марта пишет: «Вчера (забыл!) был Нинкин день рождения. Была Марина с Мурищем и удивлялась, что не встретила меня.

Мама пока не хочет, чтоб кто-либо знал о твоем отъезде, поэтому мы никому не говорим. Вообще это практического значения не имеет…»

«…Совсем приятно бывает, когда прихожу и мама рассказывает про твои детские годы…»

В мартовском журнале «Тридцать дней» появляется стихотворение Марины Ивановны под названием «Старинная песня».

Это первая публикация стихов Цветаевой в России за четырнадцать лет! Последний раз ее стихотворение «Идешь, на меня похожий» было напечатано в 1927 году в антологии «От Некрасова до Есенина…».

12 апреля есть длинное письмо Марины Ивановны к Але, но до 12 апреля в жизни Марины Ивановны происходит событие, о котором стоит подробнее рассказать, – ее удостаивают чести быть принятой в групком писателей Гослитиздата! Теперь это звучит как насмешка, но тогда она была этому так рада! Ведь это легализовало ее положение.

До этого ей даже справку для домоуправления негде было взять, а без справки – без бумажки – не проживешь, они от рождения до смерти сопровождают нас! Конечно, она выбивала эти проклятые справки и в Литфонде, и в Союзе, но сколько это стоило ей унижений! А теперь она официально член групкома. «Меня на днях провели в группком Гослитиздата – единогласно. Вообще я стараюсь…»

«На днях» – это она пишет 12 апреля, и, стало быть, принимали ее в первой декаде апреля. Протокола заседания нет, членский билет ей будет выдан 24 апреля. Но, как мы видим, даже и в групком-то ее приняли не сразу, уже более года она переводит для Гослитиздата. И это еще при том, что в издательстве столько доброжелательно к ней относящихся людей – и Гольцев, и Зырянов, и Яковлева, и Рябинина, заведующая редакцией литератур народов СССР.

Александра Петровна Рябинина была этакой бой-бабой, любила резать правду-матку! Высокая, некрасивая, в очках, с громким голосом, она на всех покрикивала, командуя и авторами, и редакторами, но все знали, что она свойская, с ней можно ладить. За глаза ее звали «комиссар»: она девчонкой ушла из отцовского имения и всю Гражданскую войну прошла от Казани до Хабаровска комиссаром санитарной части 2-й Иркутской дивизии. Алиса Коонен, играя комиссара в пьесе Вишневского «Оптимистическая трагедия», вполне могла бы сыграть Рябинину. На собраниях Александра Петровна всегда произносила «правильные» речи, громя кого следует и как следует, но, казалось, она знала цену всей этой демагогии и не особо всерьез принимала игру. Она бывала у нас на Конюшках, покрикивала на Тарасенкова, похлопывала его по плечу. Читала стихи, как отдавала команду: но предпочитала, чтобы читали другие, и просила Тарасенкова, а он с величайшей охотой читал и Цветаеву, и Пастернака, и Блока, и Есенина. Ко мне она относилась снисходительно-покровительственно. Но, когда умер Тарасенков, первой предложила работу.

Но все же главным, мне кажется, кто помогал Марине Ивановне в те годы в Гослитиздате, был Петр Иванович Чагин – и.о. директора издательства. В должности директора его почему-то так и не утвердили, и он оставался «и.о.» с 1939 по 1946 год. Начал он свою карьеру с того, что был секретарем райкома ВКП(б) немцев Поволжья, потом вторым секретарем ЦК КП Азербайджана, но с 1926 года стал заниматься уже только издательским делом. В бытность свою в Баку, работая редактором газеты «Бакинский рабочий», он близко сошелся с Есениным, который приезжал туда в 1924 году. Ему Есенин посвятил сборник «Персидские мотивы»: «С любовью и дружбой Петру Ивановичу Чагину». Ему посвящены стансы «Недавно был в Москве, а нынче вот в Баку. В стихию промыслов нас посвящает Чагин…».

Жил Есенин у Чагина на даче в Мардакянах, под Баку, с женой, внучкой Л.H.Толстого. Петр Иванович был очень привязан к Есенину, очень любил его. Он и вообще любил литераторов. Любил стихи, острое словцо, любил слушать всякие байки, любил застолье; было в нем что-то французистое, легкое, этакий сластолюбец-рантье и уж никак не партийный деятель! Маленький, плотный, с брюшком, с очень крупными, мясистыми чертами лица, отвислой чувственной губой, большими выпуклыми глазами, прикрытыми толстыми лепешками век; казалось, под этими тяжелыми веками глаза всегда дремали, оживляясь только после доброй порции коньяка… Имей он свое издательство, он бы обязательно прогорел, ибо ему было трудно отказать автору в авансе. За что, между прочим, и был снят из Гослита. Он слишком много назаключал авансовых договоров, не требуя с авторов рукописей: попросту в тяжелые военные годы подкармливал писателей…