Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него – функция) собств. голосом: – Эту оперу нужно будет написать очень быстро, п.ч. театр приступает к постановке уже в мае (м.б. апреле – неважно).

– С.С.! А как Вы делаете – чтобы писать быстро? Написать – быстро? Разве это от Вас (нас) зависит? Разве Вы – списываете?

Еще: – «Театр приступает к постановке – уже в мае». К постановке – ненаписанной, несуществующей оперы. – Прокофьева. – Это единств. достоверность.

– Быстро. Можно писать – не отрываясь, спины не разгибая и – за целый день – ничего. Можно не, к столу не присесть – и вдруг – все четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, набирая ровно 50 коп., думая о: 20 и 20 и 10. И т. д.

Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. – Но от: каждый день – до: написать быстро… Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач.) У меня тоже – опыт. Тот же Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный в журнал, и требовавший – по главе в месяц. Но – разве я когда-нб. знала – что допишу к сроку? Разве я знала – длину главы: когда глава кончится? Глава – вдруг – кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда – слоге). На нужном вещи – слоге. Можно – впадать в отчаяние – что так медленно, но от этого – до «писать быстро…».

– Все расстояние между совестливостью – и бессовестностью, совестью – и отсутствием ее.

Да, да, так наживаются дачи, машины, так – м.б. (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.

Никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукописи до последней проставленной точки, а срок этой точки – известен только Богу.

– С Богом! (или:) – Господи, дай! – так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод (Франко, напр.).

Я никогда не просила у Бога – рифмы (это – мое дело), я просила у Бога – силы найти ее, силы на это мучение.

Не: – Дай, Господи, рифму! а: – Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы – на эту муку. И это мне Бог – давал; подавал.

Вот сейчас (белорусские евреи). Два дня билась над (Подстрочник: «А я – полный всех даров – Науками, искусствами, все же сентиментален, готов сказать глупость банальную»):

(Только что сжатых полей не влезало в размер.) Вертела, перефразировала, иносказывала, ум-за-ра́з-ум заходила, – важна здесь простота возгласа. И когда, наконец, отчаявшись (и замерзши, – около 30-ти гр. и все выдувает), влезла на кровать под вязаное львиное одеяло – вдруг – сразу – строки:

И это мне – от Бога – в награду за старание. Удача (сразу, само́приходящее) – дар, а такое (после стольких мучений) – награда.

Недаром меня никогда не влекло к Прокофьеву. Слишком благополучен. Ни приметы – избранничества. (Мы все – клейменые, а Гете – сам был бог). Иногда и красота – как клеймо. (Тавро – на арабских конях.) Но – загадка – либо П-в, действительно, сам, как М-ский – сам (но М. был фетишист), – либо сам – нет (кроме самообмана), и, в последнюю минуту, П-ву подает – все-таки Бог.

Верующая? – Нет. – Знающая из опыта»[95].

27 января Марина Ивановна носила передачу Але, но передачу у нее не приняли. Аля выбыла! Марина Ивановна была к этому подготовлена, она знала, что это могло произойти в любое время. Но куда Аля «выбыла»?! Вначале ответ был неопределенный – на север, в Котлас, потом уточнили: Коми АССР, Княжий Погост.

Аля еще в пути, она двадцать два дня будет в пути, а почтовые открытки от Марины Ивановны уже идут на Княжий Погост. Это первая возможность хоть что-то сообщить ей о себе, об отце, хотя бы о том, что принимают передачи, о семье. Почти полтора года прошло с той летней ночи, когда увели Алю с болшевской дачи…

5 февраля 1941 года Марина Ивановна посылает Але открытку:

«…Теперь жду вести от тебя, я, когда носила деньги, всегда писала адр и телеф, надеясь на свидание…»

«…Муля нам неизменно-предан и во всем помогает, это золотое сердце. Собирается к тебе, сам все привезет. Пиши насчет летнего. Вообще ты пиши – о себе, а мы будем писать – о себе. Вопросов, экономя место, не ставлю, но ответов жду: климат, условия, здоровье. Будь здорова, целую тебя, если бы не Мур (хворый), я бы сама сейчас собралась, но твердо надеюсь, что как-нб. осуществлю это позже. Обнимаю тебя. Мама».

15 марта Муля пишет Але о Цветаевой: «…В “Дружбе народов” напечатаны Маринины переводы грузинских поэтов, которые получили высокую оценку многих писателей. Мама будет ограничиваться одними открытками, пока не удостоверится, что ты их получаешь. Работает Марина много и со вкусом. Твой браток прекрасно идет по учебе, даже по точным наукам, – он выровнялся, стал необычайно красивым юношей и отменным франтом…»

18 марта Марина Ивановна не первый раз повторяет одно и то же, боясь, что открытки не доходят.

«…Все будет, и всё будет – хорошее, всё хорошее будет. О тв отъезде узнала 27-го янв, когда принесла передачу, сначала писала на Котлас, потом (справилась на Кузнецком) на Княжий Погост. Муля отправил ряд телегр и даже одну – начальнику лагеря – и, наконец, твой адрес – твоей рукой! Будем радоваться. Худшее – позади…»

«…Все по твоему списку достанем, остальное докупим, многое уже есть: новое черное пальто на шерст вате – здоровенное, – мерили на меня, шил портной, серые фетровые валенки с калошами – мой первый подарок, еще осенью 1939 г., мои Паризьен моржев желтые полуботинки с ботиками, элегантные и непроноские, черное шерст платье (подарок Мули), словом – много, много чего, и все – новое. Мы для тебя собираем уже 1½ года. О нас: 8 ноября[96] 1939 г. мы ушли из Болшева – навсегда, месяц жили у Лили; на твоем пепелище, зимовали с деятельной помощью Литфонда в Голицыне Белорусск дороги (столовались в Писат Доме), летом жили в Универс, и осенью, наконец, после беск мытарств нашли эту комнату – на 2 года (газ, электр, телефон, 7 эт[97], даже кусок балкона! Но попадать на него из окна), где тебе и пишу. Тебе пишут Лиля, Зина и Нина. С Ниной у нас настоящая дружба, золотое сердце, цельный и полный человек…»