обугленных тельца. Небольших. Явно принадлежавших детям. Третье, скорчившись в позе эмбриона лежало у её ног, хватаясь за них почерневшими костяшками пальцев.

В нос ударил сладковатый запах обугленного мяса. К горлу подкатил мерзкий, липкий комок, тут же настойчиво попросившийся наружу. Голова закружилась. Я опёрся рукой на обгоревший косяк, стараясь не упасть.

— Что там? — где-то позади меня послышался голос Айлин.

— Уйди, — слова застревали в глотке. Драли её стенки, никак не желая прорываться наружу, — Не смотри. Не нужно.

— Нужно, — голос стал ближе. В нём появились какие-то странные безразлично-отчуждённые нотки, — Я должна…

— Нет! — глухо прорычал я, мотая головой и пытаясь прийти в себя — Бернард, уведи её отсюда! Живо!

Сержант попытался схватить девушку и оттащить её в сторону. Но та ловко вывернулась из его хватки, в два шага подбежала ко мне, заглянула в проём и… застыла, как вкопанная. Её лицо сначала побледнело. Затем на нём появился зелёноватый оттенок. В голове промелькнула мысль, что сейчас девушку снова будет рвать, но я ошибся.

Она медленно повернулась. Посмотрела на меня долгим, ничего не выражающим, пустым взглядом. И слегка пошатываясь, побрела обратно к войсковой колонне. Двигалась дёрганно. Механически. Будто кто-то только что вынул из неё всю жизнь, привязал к рукам и ногам верёвочки и теперь дёргал за них.

— Идём, — положил мне руку на плечо Бернард, — По себе знаю: чем дольше смотришь, тем хуже будет. Так что лучше бы нам убраться отсюда. Убраться, как можно скорее.

Я не стал спорить. Ещё раз закрыл глаза. Шумно выдохнул, пытаясь привести мысли в порядок. И быстрым шагом вернулся к солдатам, стараясь не оборачиваться. Не смотреть назад.

Поравнявшись с остальными, выразительно посмотрел на Бернарда. Затем на побледневшую Айлин, которая так и не произнесла ни слова. Сержант понял меня без слов. Приобнял девушку за плечи и мягко, но настойчиво отвёл в сторону. Так, чтобы она ничего не услышала. Айлин не сопротивлялась. Похоже, ей было уже всё равно.

— Кто там был? — спросил я, повернувшись к бандиту.

— А сами не видели, чтоль? — будничным тоном поинтересовался он, — Дети там были. Сироты из Риверграсса. После последней войны, много там сирот осталось. А это — те, которых мы смогли найти в окрестных чащобах.

— Что они делали в лесу? — слова всё ещё давались мне с трудом. В носу ещё стоял сладковатый запах палёного мяса. Но головокружение прошло, и липкий комок, настойчиво просившийся наружу, исчез.

— Как что, — непонимающе уставился на меня разбойник, — Хворост, значица, собирали. Или об этом вам Пешик тоже ничего не рассказал?

Я отрицательно покачал головой, косясь на стоявшего рядом с нами Гарвела. При последних словах бандита, десятник заметно напрягся. Но ничего не сказал.

— Ну, значица, тогда от меня услышите, — гаденько ухмыльнулся разбойник, — Как я уже и сказал, после недавней войны в деревне осталось много сирот. Нас то сия чаша миновала. Мы на отшибе, к нам королевские вербовщики не заглянули. А вот Риверграсцев они потрясли изрядно. Добрую половину мужиков в войско, почитайте, согнали. Да вот только обратно, никого не возвернули. Сказали, только, мол страшная сеча была где-то на севере. Навроде как, в которой, погибли чуть ли не все до единого. А те, кто не погиб, разбежались и значица, считать их нужно дезертирами и преступниками. А дезертиру, как известно — одна дорога. В петлю и на шибеницу, — он замолчал, отстегнул от пояса фляжку и приложился к ней. Несколько секунд шумно пил, затем отёр усы и протянул полупустой сосуд мне. В нос тут же ударил крепкий дух самогона. Я немного помедлил, а затем отрицательно покачал головой. Это был крайне дерьмовый выход.

— Так вот, — продолжил бандит, убрав фляжку обратно за пояс, — Поначалу они, конечно, чужих сирот приютили. Да вот только вслед за войной пришёл голод страшный. Армия дважды прошлась по этим землям. Сначала шли, значица, на войну. Выгребли все «излишки» зерна, оставив дай то боги, половину запасов.

— И дичь из здешних лесов почти всю повывели, — добавил один из мужиков, сопровождавших Любоша.

— И это тоже, — подтвердил бандит, — А как обратно возвертались, так и до посевного добрались. Тут и сами знаете, ежели сеять нечего, то и взойти может только сорняк да бурьян, — он замолчал, а затем махнул рукой, — Тяжелые времена наступили. Голодные. Ну и повадились эти вот отправлять взятых на попечение сирот в лес за хворостом. Ежели вернётся, то и польза малая по хозяйству будет. А ежели нет, так почитай, от лишнего рта избавились. Оно вроде как, и не шибко благопристойно, но когда своему ребёнку меж зубов сунуть нечего, тут уж не до благопристойностей. По крайней мере, так мне Пешик говорил. Ещё до того, как меж нами ссора пролегла.

Мы замолчали, глядя на то, как двое приреченцев пытаются раскачать застрявший засов. Окованная железом деревяшка постепенно подавалась, но дело шло уж больно неспешно.

— Нам тут тоже голодно было, — продолжил бандит, — Но как-то держались. Поначалу кормились с леса и реки. А затем… нашли другой выход.

— Убивать и грабить проходящих мимо вас купцов, — я сплюнул, пытаясь избавиться от мерзкого привкуса во рту, который появился вслед за забившим нос запахом палёного мяса, — Кормили своих сирот за счёт того, что плодили новых сирот. Очень благородно.

— Зря вы судите нас, сир рыцарь, — покачал головой бандит, — Вас тута не было, когда голод бушевал. О детях купцовских нам ничего не известно, да и не думаю, что они у этих сквалыг вообще были. Сами знаете, какие они — каждую монетку считают. А дитё — это немалый расход, — он помолчал. Посмотрел на меня укоризненным взглядом пытаясь воззвать к жалости и сочувствию. Понял, что ничего этим не добьётся. Тяжело вздохнул и продолжил, — О купеческих детях позаботятся их цеха и гильдии. Голодными они всяко не останутся. А кто, кроме нас самих, мог позаботится о наших? Кто, кроме нас, дал бы им ответ на вопрос, а будет ли сегодня что на язык то положить? Вот то-то и оно, что никто. О добре, зле, правильных делах и сволочизме, знаете ли хорошо рассуждать, когда тебе голодное дитё в глаза не заглядывает. А как заглянет, так всё едино становится и на ентих