так много знаешь, но это уже ни для кого не имеет значения! Ни для кого! Твои знания – твоя смерть. Везде. И забудь про слово «родина». Его нет. Она сейчас – это просто люди, которые выживают. Им не до идеологий. Да и люди никогда не умели защищать одиночку. Скорее – они его приговорят к сумасшествию. Да и по большому счету народ не хочет много знать. Особенно, если к неприятным знаниям не готов. Ты – смертник, Гиппократ. И у тебя один выход – идти с нами. Потому что мы не страна. Мы те, кто помогает странам стать одной большой страной. Одним Миром. И одним народом. Одним золотым миллиардом. Где действительно все будут счастливы. Почему ты не хочешь быть счастлив, Гиппократ?

– Не люблю пить на брудершафт.

Я резко повернулся. Ну, кто к врагу поворачивается спиной? Или блаженные, или идиоты. Я не причислял себя ни к тем, ни к другим. Или ко всем сразу… Я повернулся спиной и пошел прочь. У меня не было сил слушать его… Бред, правду, истину, ересь… Я не знал – что. Но слушать и слышать его я уже не мог. У меня не было сил…

Я вдруг почувствовал смертельную усталость. Язык немел. Немели руки и лицо. Ноги немели и подкашивались, погружаясь все глубже в рыхлый морской песок… Вот если бы пошел дождь. Хоть чуть-чуть. Хоть слабый. Хоть редкий. Хоть только по капельке…

Мне казалось, я вот-вот упаду. И я не ошибся. Я почувствовал резкую боль в затылке и упал. Вместе с болью я почувствовал радость – я падаю. Как редко мы чувствуем боль с радостью. Невероятное ощущение…

Проснулся я за полночь. Так говорят – проснулся за полночь. Я не знаю – за полночь ли это было? Сильно ли за полночь или вообще до полуночи. Но так говорят – проснулся за полночь. Хотя я вовсе и не проснулся. Скорее – очнулся. Впрочем, сон это был или боль – не знаю. Просто или в боли, или во сне гудели или самолеты, или корабли, или вовсе танки. Чайки задевали меня крылом. А мой пес Вражок все время тормошил лапой за плечо и лизал в нос: «Бежим, бежим! Там нас ждет лодочка…»

Краем глаза я видел лодочку и два темных силуэта. Как в театре теней. Я боялся признаться себе, что это мои родители. А лодочка утопала в кувшинках. И я так боялся, что она в них утонет. Ведь не только тонут в море. Оказывается, можно утонуть и в цветах. И это не только красивая метафора, поверьте! А вдруг в цветах утонут мои родители, так и не дождавшись меня?..

Я испугался и проснулся. Точнее, очнулся. За полночь. Точнее, не знаю, когда. Но было очень темно, как и бывает на море. И тяжело встал.

Голова гудела. Но я был в порядке. И для порядка даже пощупал пульс. Вспоминать не было сил. И я вспоминал по дороге, по которой медленно побрел к городку. Вдоль густого леса.

Помню, в детстве я больше всего боялся оказаться вот так, ночью, в лесу. Ничего страшнее для меня в жизни не было! Ничего… Какое глупое детство. Оно не знает еще, чего нужно бояться. Настоящие страхи – это другое. И это – потом. У всех. И всегда. И самое не страшное из всех страхов, которые приходится пережить в жизни, – это оказаться ночью в лесу.

Если бы у меня были силы и голос, то я бы запел. От бесстрашия. Но я брел молча. И бесстрашно. И в голове вертелось из «Колобка»: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел… И дальше – не помнил. Заело. Глупо – но не помнил… Да и Чеснок меньше всего напоминал дедушку.

Впрочем, я рано радовался за свое бесстрашие. Детство никогда не бывает глупым. Никогда. И его страхи всегда оправданны. Я это понял. И страшилки в пионерлагерях – не глупость какая-то. Это все правда! Клянусь!..

Я вдруг остановился, как вкопанный! Тоже не случайное выражение. Умное. Значит – вкопали. Когда выкарабкаться – нет никакой возможности. Вот так я и стоял, не шелохнувшись. И глазел. В кромешной темноте. На белое привидение.

Оно не летало, слава вам, высшие силы. Оно застыло. И я стал привыкать к нему. Вернее, к нему стали привыкать мои глаза. Я даже не жмурился, чтобы быстрее привыкали. И я увидел…

На дереве висел Чеснок. Его голова была откинута набок. И очки сидели на переносице. И тело в белом хлопковом костюме слегка покачивалось от ветра… Можно сказать, покачивается от ветра дерево. Можно – ветки. Можно – травы. Я бы хотел это сказать. Но покачивалось именно тело. Тело Чеснока.

И я вдруг с самого первого и до самого последнего слова вспомнил наш разговор. И меня на секунду посетила мысль, что я удавил его. Но эта мысль тут же ушла. Это невероятно. Да и силой мысли не повесишь человека. Даже в таком невероятном Городке. Значит – повесился сам. Но и это вряд ли! (Хотя выглядело правдоподобно.) Значит… Его повесили. Он стал ненужным. И он слишком много знал. В том пространстве, в том воздухе, в том эфире, который делал все страны одной страной и в котором он вдруг стал не нужен…

Ты поторопился, Чеснок, заявив, что проживешь долго и счастливо. С такими заявлениями не торопятся. Запросто можно сглазить. А ты даже не поплевал через левое плечо… И все же жаль, что я в тебя не плюнул.

Нет, я не злорадствовал. Над смертью опасно злорадствовать. Просто мне показалось, что на его белом хлопковом пиджаке не хватало таблички «Предатель». Если вешать, то хотя бы со значением. И с символом. И с идеей, которую так отрицал Чеснок и висельником которой он оказался. Он и не ожидал, даже в умных очках…

А в основном за идеи убивают свои. Почему я так подумал? Зачем? Ведь это неправда…

Эх, детство, оставайся таким же глупым. Пусть в твоей жизни будет единственный страх – ночь в лесу. Или просто ночь. Мы, взрослые, всегда хотим ночи, чтобы уснуть. Подсознательно хотим смерти. Только ты, детство, еще можешь сражаться с ночью и смертью. Не по-детски. И как страшно, как страшно-страшно-престрашно, что иногда – проигрываешь. Пусть всегда проигрывают взрослые. Они на это идут…

А я пошел дальше. И увидел рассвет… Кто подсчитал – сколько раз мы встречаем в жизни рассвет? Кто? Всего