по ледяному крошеву руками и ногами, безуспешно пытаясь выскользнуть из суживающейся щели. Неизвестно, чем бы это закончилось, но тут живо отреагировал мостик. Словно летающая тарелка, завертелось и рванулось вниз красно-белое кольцо спасательного круга. Метнувший его, видимо, успел хорошо прицелиться. Круг попал боцману прямо в голову! Что-то звучно треснуло, и не сразу было понятно, что это — голова или круг. Отскочив от боцмана, спасательный круг плюхнулся в воду и тут же… утонул. Обращаю внимание моего уважаемого читателя, что утонул не боцман, чего как бы и следовало ожидать, а именно спасательный круг! Боцман, как ни странно, остался на плаву, но перестал двигаться.

Все оцепенели. В эти секунды не потеряли самообладания лишь я — командир швартовой партии, находящийся на палубе, и, понятное дело, сам командир. Чтобы не раздавить бездыханное тело боцмана в лепёшку, командир громко крикнул вниз: «Полный назад!» и ещё что-то добавил — не очень печатное — для быстроты исполнения, разумеется. Я же схватил багор, вонзил крюк в боцмана и, подцепив за канадку, быстро протянул вдоль борта, выводя из опасной зоны. Тут подбежали ещё люди, стали мне помогать и через несколько секунд мокрого боцмана вытянули на палубу. Когда с чемоданчиком в руке появился доктор Сёма, боцман уже пришёл в себя, требовал для сугреву стакан спирта и почём зря крыл кого-то последними словами. И кого бы вы подумали? Правильно, меня! Я провинился тем, что порвал багром его почти новую канадку. Похоже, что сейчас он был расстроен только этим.

Тут некоторые из моих любознательных читателей могут задаться вопросом: «А почему, собственно, утонул спасательный круг, а не боцман?». Поначалу и меня заинтересовал этот вопрос. Он совершенно прояснился, лишь когда я взял в руки второй, он же и последний оставшийся у нас на борту спасательный круг. Из чего он был сделан, я так и не докопался, так как под многолетними наслоениями краски материал данного изделия не просматривался совершенно, но по весу можно было предположить, что из чистейшего чугуния.

Между тем жизнь на подводной лодке идёт своим чередом. Банда непуганых годков ещё не подозревает, какой малоприятный сюрприз приготовила им судьба в виде неказистого, но не по годам наглого и деятельного лейтенанта. В моём присутствии они ведут себя вполне прилично. По тревоге без напоминания делают всё, что положено. Нареканий почти нет. Правда, караси летают по среднему проходу туда-сюда: «Сделай то, принеси это!», но никто их не бьёт и не заставляет делать что-нибудь из ряда вон выходящее. Таким образом, внешне всё выглядит вполне благопристойно: все при делах, всё тихо и культурно. Ко мне обращаются подчёркнуто вежливо, несколько даже церемонно, но за этим сквозит плохо скрываемая ирония: мы-то, мол, знаем, кто в доме хозяин. «Ну, знайте, знайте!» — посмеиваюсь я и веду себя, как будто ничего не замечаю.

Вот двое авторитетных годков завели непринуждённый разговор. Один красочно живописует другому, как на гражданке мочил кадетов (это они офицеров так называют). Другой тут же подхватывает тему и вспоминает, как в прошлом году «полчаса мочился в центральном посту с помощником». К разговору присоединяются ещё несколько человек, и тема у всех одна: как задолбали офицеры. Я прекрасно понимаю, кому адресован этот посыл. Говорят хотя и между собой, но так, чтобы я мог хорошо слышать.

Вот раздаётся деланно хриплый, под Высоцкого, голос Самокатова, признанного нашего «пахана». Надо сказать, что кличка его — Федя Камаз — вполне соответствовала образу. Чем-то неуловимым — грубыми чертами лица, габаритами, сверкающей фиксой во рту, манерой шумно передвигаться, кряжистостью и коренастостью, а также своей неподражаемой стоеросовой прямолинейностью — Самокатов сильно напоминал сей достойный автомобиль.

Федя начал просто и без прикрас:

— А я вот на гражданке в три секунды один трех кадетов вырубил!

— Да ты чо! Это ты как? — все с уважением смотрят на Самокатова, одобрительно кивают, приготовившись внимательно слушать. Бросив косой взгляд в мою сторону, Камаз прикинул, насколько хорошо мне будет слышен его рассказ. Прибавив на всякий случай на полтона громкости, он заговорил подчёркнуто развязно, растягивая и коверкая слова. По его мнению, именно так должны были говорить авторитетные уголовники. Самокатов так сипел и хрипел, так надрывался, что со стороны могло показаться, что он из последних сил тужится в туалете.

— Ну чо? Иду я, значит, со своей тёлкой по пришпекту. Навстречу трое. Суки! Смотрю, бля-ааа… — кадеты! Один, сучара, на мою чувиху пялится. Я ему: «Ты чо, сука, пялишься?» А он, сука, лыбится! Ну ты бля, прикинь?! Я им: «Шааа!!!» Они ноль внимания! Я — бац! Бац! Двое лежат. Третий на меня… Ну ты прикинь! Урод! Я ему бац в рыло! Тоже вырубился! — Федя бросает на меня красноречивый взгляд. Все вокруг глядят на него с подобострастным обожанием.

— Я если чо — второй раз не бью! С одного удара вырубаю! Меня лучше не трогать! Я этого не люблю! — входит в раж Самокатов. — Если ко мне хорошо, и я тоже! Если по-другому — сразу в рыло! Я такой! У меня удар — тонна! Да я, если что…

Видимо, для закрепления произведенного на слушателей эффекта Федя встаёт и, как заправский боксер, начинает ожесточённо боксировать с тенью. Нанося воображаемому противнику сокрушительные удары, он то и дело восклицает:

— Ха! Ша! На! Хрясь!

Возможно, этим он рассчитывал окончательно меня деморализовать и привести в душевный трепет. Но его усилия оказались напрасными. Не обращая внимания на Федины телодвижения, я встаю и, двигаясь по среднему проходу мимо, слегка его отстраняю.

— Самокатов! Ты что это тут размахался? Мельницу изображаешь? Ну-ка подвинься, пройти дай!

Озадаченный ли таким игнорированием, или просто перестаравшись, потеряв равновесие, Самокатов со всего маху попадает кулаком по боковине железной койки. Раздается характерный костяной звук, да такой звонкий, что мне самому становится больно.

— Её-ёё!! П-шшш… П-ссс… Ууу-ххх… — шумно начал надуваться и сдуваться Камаз. Судорожно схватившись за запястье отбитой кисти здоровой рукой, он в течение ещё нескольких минут издавал некие странные звуки, целиком состоящие из шипящих. Он то приседал, то вставал, то сгибался пополам, то выпрямлялся. По всему было видно, что ему действительно больно. В конце концов обессиленный Камаз сел на койку, ещё несколько раз шумно выдохнул и принялся осматривать свой содранный до мяса и уже основательно припухший кулак. Слава богу, кость оказалась цела, но тыльная сторона ладони была глубоко поранена. Видимо, не врал Самокатов, нахваливая свой коронный удар. Достав аптечку, я наложил ему на рану стерильный тампон и отправил во второй отсек