– Хорошенько отдохнуть и все обдумать. Ты совершенно права, матушка, этот суд сводит нас всех с ума и настраивает друг против друга: меня против дяди Котты, тебя против меня, меня против Корнелии. Я должен успокоиться и мыслить ясно. – Он посмотрел ей в глаза. – Мне больше не нужно опасаться предательства, так ведь, матушка?

– Конечно. Если ты придумаешь способ выиграть суд, я не буду тебе препятствовать и ничего никому не скажу.

– Хорошо. Хочу прилечь и поспать… Но перед этим попросить прощения у Корнелии. – Он встал, подошел к Аврелии, остановился рядом и наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб. – Спокойной ночи, матушка. Спасибо, что попыталась меня спасти. – Он говорил с ней тихо, шепотом. – Я останусь жив, вот увидишь. Ты воспитала меня победителем. – Он зашагал прочь, но на выходе из атриума обернулся. – Меня уже приговаривали к смертной казни, помнишь?

– Помню, – ответила она. – Сулла.

– Сулла, – повторил он.

Цезарь покинул атриум и отправился в спальню. Корнелия ждала, свернувшись калачиком на кровати, и все еще переживала из-за произошедшего. За маленькой Юлией присматривала рабыня, и муж с женой остались наедине.

Он присел на кровать, все еще не смея к ней прикоснуться.

– Мне очень жаль, – сказал Цезарь. – Ничто из того, что я могу сделать или сказать, не оправдает моего сегодняшнего поведения.

Корнелия села на кровати, обхватив ноги руками и положив подбородок между колен.

– Однажды ты рискнул ради меня жизнью, – сказала Корнелия.

– Да. Из-за Суллы.

Все вертелось вокруг Суллы.

– Ты все еще любишь меня так же крепко?

Подобный вопрос считался неподобающим для римской матроны. Она не могла и не должна была его задавать, но их брак – оба были так молоды, особенно она, – был необычным, по крайней мере, если говорить о чувствах. Эти двое с самого начала испытывали взаимную привязанность, питали друг к другу неудержимую страсть. По римским обычаям девушку-подростка, почти девочку, выдавали за мужчину лет тридцати или сорока. Ее выдали замуж за юношу, тоже почти подростка. И они искренне влюбились друг в друга.

– Да, я люблю тебя так же, – подтвердил он. – Не знаю, что на меня нашло. Мать права: сам удивляюсь, как я мог тебя заподозрить. Ты слишком умна, чтобы обсуждать мои тайны за пределами семьи. Ты не могла себе представить, что моя мать на такое способна. Ты ни в чем не виновата.

– Да, никто не ожидал такого от твоей матери, хоть я и понимаю, что она всего лишь хотела тебя спасти, – здраво рассудила Корнелия.

– Все равно я не должен был тебя подозревать, – настаивал Цезарь. Он замолчал и поднес руки к вискам.

Корнелия приблизилась, убрала от висков его большие, ледяные на ощупь ладони и положила свои, маленькие, но теплые.

– У тебя снова болит голова? – нежно спросила она.

– Да, время от времени. Иной раз просто раскалывается. Но твои руки всегда унимают боль.

Некоторое время они не шевелились: он сидел на краю кровати, она, полуобнаженная, стояла на коленях позади него, прижав ладони к его вискам, снимая боль.

Цезарь расслабился. Боль ушла. Такое с ним случалось, но к врачу он не обращался.

– Этот суд сводит меня с ума, – признался Цезарь.

– Нет, – повторила Корнелия, растирая ему виски, – нет, любовь моя, ты сошел с ума в тот день, когда из-за меня столкнулся с Суллой. Но я люблю тебя таким: отчаянным безумцем, который думает, что может противостоять всему и всем. Сумасбродом, который считает, что с таким отъявленным мерзавцем, как Долабелла, нужно бороться. Я люблю тебя таким, каков ты есть.

Цезарь вздохнул.

Она продолжала массировать ему виски, нашептывая на ухо:

– Тебе двадцать три, но ты как будто прожил сто лет, любовь моя. Ты столько пережил, столько страдал и боролся, тогда и сейчас…

– Не знаю… может быть, – согласился он.

Потом закрыл глаза.

Суд был проигран. Он повел себя как безумец, согласившись вступиться за македонян. А может быть, как говорила Корнелия, он сошел с ума из-за Суллы. Сколько всего довелось ему тогда пережить…

Цезарь чувствовал, как пальцы Корнелии касаются его висков. Ее вера в него оставалась неизменной. Она была его убежищем.

Глаза его были закрыты. Да… все вертелось вокруг Суллы, покровителя Долабеллы… Суллы… Луция Корнелия Суллы…

Memoria quarta[60]

Сулла

Смертельный враг Мария и Цезаря

Дважды консул

Диктатор Рима

LIV

Вверенные богам

Рим

Конец 82 г. до н. э., за пять лет до суда над Долабеллой

Корнелия оправилась от родов спустя много дней. Оказалось, что произвести на свет ребенка в пятнадцать лет совсем непросто. Она выжила, но была крайне слабой. Измученной. События, происходившие в Риме, тоже не слишком радовали.

Цезарь, постоянно находившийся рядом, приносил множество плохих новостей: победа Суллы у Коллинских ворот – лишь малая доля того, что произошло в те ужасные дни, когда популяры были разбиты, а союзники разгромлены и обращены в бегство. Оптиматы победили. И главное, город Пренесте, где укрывался сын Гая Мария, не выдержал их осады и пал. Никто ничего не знал наверняка, и было неясно, покончил ли Марий-младший с собой, или же его убили.

– В любом случае он мертв, – мрачно подтвердил Цезарь.

Он решил избавить выздоравливающую жену от последних новостей, бередивших столицу: Сулла потребовал доставить ему из Пренесте голову Мария-младшего, чтобы насадить ее на кол и выставить на Форуме, как он поступил в недалеком прошлом с головой плебейского трибуна Сульпиция во время первого похода на Рим. Отныне он решил звать себя Феликсом, «счастливчиком», давая понять, что примирения не будет. Он ликовал: победа была всесторонней, популяры потерпели полное поражение, Рим отныне принадлежал ему.

Корнелия с усилием встала и прошлась по комнате. Цезарь осторожно поддерживал ее.

– Гай Марий мертв; его сын мертв; твой отец мертв; мой отец мертв; Серторий, наша последняя надежда, правая рука Мария, бежал в Испанию, где борется за жизнь. Сулла единовластно правит городом. Его власть не знает границ. Здесь, в Риме, мы в ловушке, Гай, нынешний Рим принадлежит Сулле. Он придет за нами. Он убьет нас. Ты – племянник Гая Мария, а я – дочь Цинны. К тому же мы муж и жена. Он убьет нас всех. И нашу малышку Юлию тоже.

Цезарь не знал, как ее утешить. Намек на гибель новорожденной дочери заморозил кровь в жилах, остановил течение мыслей.

Аврелия вошла в комнату и услышала скорбные стенания невестки, не стихавшие ни на минуту. Она подошла