Пение доносилось из открытого входа в подвал с припасами, должно быть, эта банда принудила брата келаря отдать им ключ. В сырном сарае они даже не позаботились насчёт ключа и просто вышибли дверь. Тот мужик, что был с заплечной понягой, сидел на корточках перед сараем и пытался закрепить на поняге две головы сыра. Но помещалась только одна, вторая вываливалась, как он ни старался, и он ругался такими страшными выражениями, что чёрт ему в аду точно промоет рот горящей серой.

В большом подвале не только пели, но и пьянствовали, объедаясь, причём так, что это был грех не только воровства, но и расточительства. Я не мог видеть всё, потому что Штоффель торопился, но помню одного мужика, который не отрезал куски от толстой колбасы, а вгрызался в неё целиком, а когда оболочка оказалась жестковата для его зубов, он просто бросил эту колбасу на пол. Другой мужик лежал перед бочкой на спине и открытым ртом ловил струю вина из крана, а другой затыкал ему нос, и ещё несколько стояли вокруг и гоготали. Мужик на полу мог вот-вот захлебнуться, но он был слишком пьян, чтобы защититься.

Дядя Алисий и Поли со своим звеном тоже праздновали здесь свою победу над монахами, они были не единственные, но уж точно самые шумные. Был среди них и Придурок Верни, он таращил глаза вокруг и вообще ничего не понимал. Когда мы вошли, они затянули тирольское горловое улюлюканье, и Алисий непременно хотел, чтобы мы с ними выпили. Но Штоффель не остановился, и я ему показал, где за большой бочкой таился вход.

Дверь была заперта, и Штоффель велел остальным уйти с дороги, чтобы он мог вломиться внутрь при помощи своего оружия. Но тут изнутри послышался голос, который я узнал. То был Хубертус, и я впервые заметил, что голос у него так и не стал мужским, остался как у мальчика; раньше я этого не замечал, потому что он умел много и складно говорить. Не знаю, как он попал в это помещение или почему он вообще знал о его существовании; может, он просто подглядывал, что ему очень подходило, и так обнаружил его, или так подлизался к новому приору, что тот ему показал тайное укрытие, а теперь Хубертус подумал, что если он его защитит, это пригодится ему для дальнейшего продвижения.

– Res ecclesiae! – крикнул Хубертус. Очень в его духе было, что даже в таком положении он не преминул блеснуть своей латынью. Но кроме меня и мужчины, который чуть не стал дьяконом, никто не понял его слов. Они означали «церковное имущество», и он ещё дважды повторил их, как будто они были волшебные и могли защитить его от налётчиков. Но волшебными эти слова не были; даже если бы люди их поняли, им было плевать. В своём укрытии Хубертус не ведал, что означало в этот день церковное имущество: каждый берёт что ему нравится.

– Откроешь сам или мне вышибить дверь? – спросил Штоффель.

На мгновение возникла пауза, потом повернулся ключ в замке, и дверь открылась. Хубертус стоял на пороге, расставив руки, он действительно думал, что сможет преградить нам путь. Он так часто воображал, как станет кем-то важным, что в этот миг, должно быть, видел себя епископом и ждал, что все преклонятся перед ним и поцелуют его перстень. Но он был всего лишь монашек, даже ещё не настоящий, а монахи в этот день были зайцами на облавной охоте.

Штоффель не нарочно причинил ему боль, я уверен, он ведь не дядя Алисий. Он просто хотел отодвинуть его в сторону своим оружием, но Хубертус, который, вероятно, за всю свою жизнь даже в драке не поучаствовал ни разу, ринулся на него вместо того, чтобы отступить, а ведь если кузнец Штоффель затачивает лезвие клинка, оно у него действительно острое. И теперь у Хубертуса больше нет носа или, может, осталась разве что половинка. От этого он не умрёт, хотя кровь из него лилась, как из заколотой свиньи, но ни священником, ни кем-то более высоким ему уже никогда не бывать. Отрезанный нос – это знак дважды приговорённого жулика, это ещё хуже, чем отрезанное ухо, и никто с таким лицом не может предстать перед людьми в сане епископа, иначе люди будут думать невесть что, а у церкви будет дурная слава. Тут не поможет даже краска пурпур, которую делают из улиток, по словам Хубертуса.

И только когда он лежал на полу и жалобно скулил, я заметил, что на макушке у него теперь была выбрита маленькая тонзура. По крайней мере, до послушника он дослужился.

Пятьдесят седьмая глава, в которой Себи переживает дурные дела

Pater noster, qui es in caelis[27].

Господи Боже, сделай так, чтобы я смог это забыть.

Sanctificetur nomen tuum[28].

Хорошая память – это чистое наказание. Что однажды попало в голову, того уже оттуда не вытравишь, так же, как во время поста по-прежнему помнишь, что нарисовано на алтарных картинах, хотя они занавешены «голодным покрывалом». Даже когда стану стариком, старше Лауренца, я всё ещё буду помнить, как Придурок Верни…

Adveniat regnum tuum[29].

Моё неучастие в этом не оправдывает меня. «Кто знает, что есть добро, и не делает его, тот грешен». Я хорошо помню, как господин капеллан зачитывал это место; у меня было такое чувство, будто он смотрит при этом на меня. Я должен был воспрепятствовать, даже если это не имело смысла; бешеную собаку не удержишь голыми руками. Но попытаться преодолеть страх я всё равно должен был. Но я не святой и не мученик, а всего-навсего трус. Клоп. Я всё время молился, снова и снова Отченаш, и опять Отченаш, но это было всё равно что шёпотом пытаться перекрыть львиный рёв.

Fiat voluntas tua[30].

То ли пиво делает людей такими безумными, то ли от всего, что они уже натворили, у них закипела кровь. Может, они разъярились, потому что получили не всё из того, что намеревались украсть. Но причина не играет роли; когда снежной лавиной засыпало деревню, бессмысленно спрашивать, по какой причине. Просто так.

Sicut in caelo et in terra[31].

Они напали на монастырь, как саранча на Египет, они выламывали каждую дверь и перерывали каждый сундук, только в церковь пока никто не ступил ногой. Есть такое, чего не делают.

Пока всё-таки не сделают потом.

Я не знаю, кто был